Склонившееся надо мной грубое лицо варяга расплылось хищной торжествующей улыбкой:

– Князь жив!

Опять Князем называть начал… Я давно знал – Фарлаф лишь тогда меня по‑дружески Олегом величал, когда мнил, будто не слышу. А в глаза лишь Правителем да Князем звал. Верный пес… И умный… Понимал, что не имею я друзей среди людского племени.

Я поднялся, опершись на его заботливо подставленную руку, огляделся. Замолчали мечи, отпев кровавые песни, отпросив чужих жизней. С малым дозором, случаем по пути встреченным, было покончено.

Падкое на кровь воронье уже скакало неподалеку. Черные вестницы Морены косили круглыми глазами, каркали злобно, негодуя на задержавшихся у трупов людей. Манило падальщиц свежее, еще не остывшее от горячей схватки человеческое мясо.

Молодшие из моей дружины похаживали меж тел, отыскивая и добивая еще стонущих врагов. Живых после себя не оставлять – этому меня еще Ролло научил. Ролло… Давно это было…

Что ж это творится со мной нынче? Почему память покоя не дает?!

Я тряхнул головой, отгоняя назойливые воспоминания. Боль прострелила насквозь, родные голоса дотянулись с кромки, зашептали, сливаясь с шелестом ветра. Эх, родичи мои… Кабы знать, почему зовете издалека, что сказать хотите душе близкой, средь людей задержавшейся?

Фарлаф шагнул в сторону, небрежно ткнул острием меча в зашевелившегося под ногами окровавленного грека, сплюнул:

– Экий живучий…

И преданно уставился на меня, ожидая указаний. А мне не до него было. Глядел в небо, где, оставляя надежду павшим в битве душам, еще метались всполохи золоченого шлема Перунницы, и вспоминал. Богов вспоминал, людей, нежитей… Дороги, глазу невидимые… А сквозь пелену воспоминаний сочились почти забытые голоса, звали меня назад, туда, где все начиналось…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НА БЕРЕГАХ МУТНОЙ

ХИТРЕЦ

Родился я ранним утром. Бабки, что всегда крутятся возле избы роженицы и ждут подарков с сытным угощением, сказывали, будто едва закричал я – поднялся с земли туман, да такой, какого уже много лет упомнить не могли. Видоки всполошились, побежали за Сновидицей – кто, кроме нее, этакую невидаль растолковать сможет – к худу иль к добру?

Ведунья сперва идти не хотела – еле уломали, а потом, увидав туман, рассердилась:

– Вы меня затем звали, чтоб на морось поглядела?!

Тут кто‑то из старух и ляпнул:

– Да что ты, что ты?! Звали тебя новую жизнь приветить да наречь ребеночка.

Хорошо мать моя тех слов не слышала, а то несдобровать было бы той болтливой старухе, что их молвила. Кто же у ведуньи имя для ребенка просит? Есть для этого случая гогь‑баба, та, которая у роженицы пуп перегрызает и банную воду для младенца от уроков заговаривает. Да только слово не воробей, вылетит – не поймаешь… Никто не решился болтливую старуху пожурить и ведунью от наречения отвадить…

Сновидица до ворот не пошла, имя у первого встречного не стала вызнавать, а просто постояла немного, поглядела на туман да и сказала:

– Назовите мальчика Хитрецом. Туман ему отец родной, вода – матушка. Это имя не я – они мальчонке дали…

– Что ж это за имя? – зашептались люди. – Разве так любимого первенца нарекают?

– Сами меня просили, – пожала плечами Сновидица. – А в утешение скажу – не быть мальчишке здоровым и сильным, зато быть всеми уважаемым!

Слышавшие ее засмеялись. У нас более почитаемых, чем удачливые охотники, не найдешь, хоть все Приболотье обойди. А какой охотник без силы да здоровья?

– Впрямь Хитрецом уродиться надобно, чтоб без крепости и сноровки уважаемым стать! – хохотали родичи, а Сновидица обиделась:

– Глупцы! Вы уж гнить будете, а он – облака двигать да с каждым месяцем нарождаться! Быть ему Бессмертным!

Когда Бессмертных упоминают, тут уже не до смеха, но все же ведунье не поверили.