Сухой резкий звонок в прихожей, раздавшийся так неожиданно рано, заставил Валентину Петровну вздрогнуть.

— Кто это?.. Неужели кто из гостей?

Таня побежала отворять двери.

XXVII

— Знаю, знаю, что рано, и барынька, может быть, еще не одета, — услышала Валентина Петровна в прихожей скрипучий голос Стасского. — Да мне надо только барина раньше по делу повидать. Поди и доложи.

Валентина Петровна через столовую и коридор поспешно прошла к Якову Кронидовичу и раньше, чем прибежала Таня, помогавшая раздеться Стасскому, приотворив дверь, громким шепотом сказала:

— Яков Кронидович, ты готов? Там Стасский пришел. В такую рань!.. Хочет тебя видеть.

Яков Кронидович был готов. Он сейчас же вышел в строгом черном «профессорском» сюртуке, так подходившем к его званию и к строгой его виолончели. И почему-то, когда входил в гостиную, ярко освещенную и праздничную, вспомнил ксендза Адамайтиса и третий перекресток Пеера Гюнта.

"Вот он и плавильщик душ".

Стасский на вечер приехал с портфелем.

— А, здравствуйте, — приветливо сказал Яков Кронидович, — как мило, что вы приехали так, что мы сможем поговорить до концерта.

— У меня к вам есть маленькое дело, — строго сказал Стасский.

— А… Дело?.. Ну что ж, пойдемте в кабинет.

В кабинете было сумрачно. Большая, одинокая лампа под желтым шелковым абажуром, накрытым черным кружевом, бросала яркое пятно света на круглый стол и на газеты и журналы на нем. Все остальные предметы — диван, широкие кожаные кресла, шкапы с книгами только намечались в полутьме. И в полутьме было лицо Стасского, его голова с высоким голым черепом и косицами седых волос по шее. В длинном черном сюртуке он походил на старомодного доктора. Чем-то «Фаустовским», роковым, веяло от этого старика.

И точно: — "плавильщик душ" Пеера Гюнта стоял против Якова Кронидовича.

Профессор опять без удовольствия вспомнил о том, что это их третья встреча… Третий перекресток.

Не садясь в предложенное ему кресло, Стасский раскрыл портфель и вынул из него потертый и захватанный лист бумаги с печатным текстом и пестрым узором разнообразных подписей.

— Узнаете? — сказал он.

— К кровавому навету?..

— Подписывайте… Я вам это говорю в последний раз, и говорю серьезно.

— Владимир Васильевич, вы знаете, что я на будущей неделе еду в Энск на разбор дела Менделя Дреллиса. Мое показание эксперта считается гражданским истцом и прокурором самым серьезным. Этою подписью я уничтожу весь его смысл, ибо отрекусь ото всего, что буду говорить.

— Вот и прекрасно. Подписывайте последним. Вашу подпись увидят и она будет самою злою насмешкой над судами, которые я так ненавижу.

— Владимир Васильевич, — отодвигая от себя лист, сказал Яков Кронидович, — можно вам задать один вопрос?

— Хотя десять… хоть сто… Только подписывайте.

— Почему вы — а с вами и вся Русская интеллигенция так стоите за евреев, что не хотите, чтобы малейшее пятно упало на них?

— Отвечу вам вопросом: вы христианин?

— Да.

— Христос — еврей?

— Нет… Он — Бог! — Стасского передернуло.

— Ну, хорошо, — искривляя лицо в гримасу презрительного отвращения, сказал он. — А Божия Матерь?… Еврейка?

— Нет, она: — безневестная и Пречистая Дева Мария — без нации.