— Ну, будь здорова!

Валентина Петровна подняла вуаль и положила ее по краю шляпы. Ее лицо было грустно, глаза печально улыбались. Нега и ласка, казалось, появились в них. Она показалась Якову Кронидовичу такой молодой, прекрасной, как та девушка, в которую он сразу влюбился в Захолустном Штабе. Ему стало жаль ее, одинокую.

Поезд медленно тронулся. Она пошла рядом с вагоном и вынула маленький платочек не то для того, чтобы помахать им, не то, чтобы утереть слезы разлуки.

Это очень тронуло Якова Кронидовича. В мягкой шубке, с приподнятой над бровями вуалью, с румяными от мороза щеками она казалась нежной, юной и безпомощной. И ему стало жаль ее одиночества. У него наука, вечное искание правды — а у нее — одна молодость… И хочет эта молодость простора.

Вагон обгонял ее, уже совсем быстро идущую.

— С Петриком можно! — крикнул Яков Кронидович и увидал, как благодарная улыбка осветила ее лицо.

Она замахала платочком.

Со сжавшимся от любви и жалости к ней сердцем Яков Кронидович смотрел, как становилась она все меньше, исчезая в толпе провожающих. Уже не стало видно ее платочка над темными шляпами. Оборвалась платформа. Клуб белого пара накрыл ее и когда ветер отогнал его, стали видны снега и черные проруби на Введенском канале.

Яков Кронидович поднял окно и вошел в свое отделение.

XIII

На другой день, под вечер, Яков Кронидович приехал в Энск. Здесь снега и в помине не было. Парный фаэтон повез Якова Кронидовича по широкому шоссе от вокзала к городу. В мягком сумраке, — еще догорала вечерняя заря и впереди за городом пламенело небо — казались задумчивыми большие деревья садов. Налитые бодрыми весенними соками ветви были густы. В воздухе пахло каменным углем и свежестью почек. Кусты сирени за деревянными заборами чернели темною зеленью еще не развернувшейся листвы. Желтый дрот бросил золотые блестки цветов. По городу зажигались огни. Широкий проспект спускался с горы. По панелям сплошною толпою вдоль ярко освещенных магазинов шли люди. Их говор доносился до Якова Кронидовича. От мягкого малороссийского, певучего языка веяло Русскою стариною. Новые большие пятиэтажные громады перемежались старыми уютными двухэтажными домами. Вдруг станет среди них на маленькой площади старинная церковь, и приветно светятся красными огнями ее стрельчатые в железных решетках окна. Русь покажет свое древнее лицо. И опять громадные дома, вывески, игра огней электрических реклам «иллюзионов»… На вывесках магазинов и банков мелькали еврейские имена Бродских, Канторовичей, Рабиновичей, Добреньких, Каценельсонов, но толпа была Русская с веселым звонким говором и непохожая на Петербургскую.

Но все было тихо. Тут и не пахло погромом. По углам стояли бравые городовые. Были они не так щеголевато одеты и не так молодецки выправлены, как столичные, но они внушали доверие.

"Не мы ли сами, в лице Стасских, в лице жадных до сенсаций газет", — думал Яков Кронидович, — "своими задорными статьями, своими речами внушаем толпе погромы, а потом сами же ее и бичуем за то, что мы ей внушили".

Он не поехал ни в «Метрополь», ни в «Эрмитаж», громадные отели с "европейским комфортом", с золочеными клетками лифтов, с мальчиками шассерами в коротких куртках, расшитых золотыми шнурами, с толпою слуг в обширной прихожей и с полным отсутствием уюта. Его тошнило от этого слишком подчеркнутого комфорта. Он остановился в боковой улочке в старой "Московской гостинице". Здесь передняя была маленькая; широкая мраморная лестница вела во второй этаж и там вдоль коридора были просторные глубокие номера. Здесь жили подолгу. Вместо проведенной горячей и холодной воды в углу комнаты стоял большой умывальник с мраморной доской и белыми фаянсовыми тазами и кувшинами, на которых лежали тщательно сложенные тяжелые полотенца.