Царь и его свита — Шалва Ахалцихели и Торгва Панкели, Турман Торели и Гварам Маргведи, Мемни Боцосдзе и Библа Гуркели — вместе с пховскими старейшинами и хевисбери сидели за отдельной скатертью, накрытой на самой вершине холма.

Отсюда все было видно как на ладони: там и сям стояли распряженные арбы с навесами, валялись пестрые хурджини со снедью, от одной группы к другой бродили подвыпившие горцы в одежде, расшитой яркими узорами.

Беспорядочный гомон мешался с песнями. Кругом царило буйное веселье, и только за царским столом соблюдался строгий порядок. Тамадой здесь был Торгва Панкели, человек, близкий к пховцам.

У Торгвы Панкели было легко на душе. Сбылась его давнишняя мечта: он добился прочного, как ему казалось, примирения пховцев с грузинским престолом. Произнеся очередную здравицу, тамада передавал хевисбери огромный турий рог с отменным кахетинским вином.

В спокойной задумчивости сидел за столом богатырь Шалва Ахалцихели. Старший в царской свите, знаменитый военачальник, герой Шамхорской битвы, Шалва был немногословен. Он поднимался неторопливо, с завидной легкостью осушал рог с вином и снова опускался на свое место, погружаясь в прежнюю задумчивость. Время от времени, когда кто-нибудь затягивал песню, он, как бы очнувшись, вторил поющим своим низким басом.

Из общего хора выделялся мелодичный мягкий голос придворного стихотворца Турмана Торели. Вот кто веселился от всей души! Стоило где-нибудь забренчать пандури, как он был уже там и внимательно слушал пховских певцов-сказителей.

Вот он снова исчез куда-то и вернулся к столу, ведя за собой слепого пандуриста-хевсура. За ними шел еще какой-то старец, судя по одежде хевисбери. Торели подал слепцу рог с вином:

— Выпей за здоровье царя, а потом спой нам что-нибудь.

Слепой отложил пандури, взял обеими руками рог и произнес здравицу в честь царя.

— Будь здоров и ты, хевсур! — ответил Георгий. — А теперь садись с нами, послушаем песни твои!

Осушив рог и утерев губы, хевсур стал искать пандури, беспомощно шаря руками.

Торели подал ему пандури и усадил рядом с собой.

— Эх, что же спеть мне, чтобы угодить царю и не разгневать придворных! — Улыбка сомнения прошла по лицу слепого. Не дожидаясь ответа, он тронул струны.

Пандурист тихо перебирал струны маленького горского пандури, и голос его был проникнут печалью. Казалось, поет он о своей тоске, о несбывшихся надеждах, о жажде славы и бессмертия. Лицо его, обращенное к царю, становилось то багровым от приливавшей крови, то мертвенно-бледным.

Плакали слепые очи хевсура, плакали, ибо он, и незрячий, видел свою горькую судьбу, судьбу бедняка, забытого родней, друзьями и сверстниками. Еще молодой и полный сил, но погруженный в вечную тьму, он пел о быстротечной жизни, сетовал на время, предающее забвению славу и подвиги отважных витязей…

Жалобным стоном прозвучали последние слова песни, замер последний аккорд пандури. Но казалось, еще звенит в воздухе печальный голос слепца.

Все молчали. Лицо слепого было бледно от волнения: пришлось ли царю по душе его пение? Никто не смел нарушить тишину. Тогда хевсур отложил пандури и громко кашлянул. Словно очнувшись от волшебного сна, зашумели присутствовавшие, раздались возгласы горячего одобрения. Радостная улыбка озарила лицо слепого, он понял, что покорил сердца слушателей.

Царь в знак благодарности пожаловал певцу золотой. А тот, обрадованный и осмелевший, снова настроил пандури.

— Чалхия, а что, если спеть про атабека? — обратился он к старцу в одежде хевисбери, который пришел с ним.

Тот вопросительно взглянул на царя. Царь улыбнулся и кивком дал согласие.

— Пой! — сказал певцу Чалхия, и струны пандури зазвенели снова.

Песню подхватили пховцы и хевсуры, сидевшие вблизи и поодаль, а допев ее, завели другую, полную негодования против атабека, разорившего горские племена.