Никка лежал, свернувшись калачиком, на своей стороне кровати. У него было милое, почти хорошенькое лицо, а когда он спал, оно становилось лицом ангельски чистого ребенка. Он выглядел невинным, хрупким. И очертания его тела были мягче, не такие рельефно-мускулистые. Руки у него огрубели от постоянных упражнений с мечом, да и мускулов под бархатистой гладью кожи было достаточно, но по сравнению с остальными стражами он был мягче – скорее придворный, чем солдат. Лицо одновременно соответствовало и не соответствовало телу. Ростом он был более шести футов[1] в основном за счет длинных-длинных ног; стройная талия и длинные, изящные руки уравновешивали эту длину. Цветами Никки были оттенки коричневого: кожа цвета светлого молочного шоколада и волосы до колен насыщенного темно-каштанового оттенка. Не переходящего в черный, а именно цвета опавших листьев, что долгое время оставались под пологом леса, пока не сопрели, приобретя густой, влажный коричневый цвет, цвет пружинящей лесной подстилки, в которую можно погрузить руки и вынуть их влажными, пахнущими зарождающейся жизнью.

В слабом лунном свете трудно было разглядеть его спину и даже верхнюю часть плеч. Почти все его тело было скрыто одеялом, иначе на спине можно было бы увидеть совершенно неожиданную вещь. Дело в том, что отцом Никки был фейри, имевший крылья бабочки, – не сидхе, конечно, но все же фейри. И гены оставили на Никке свой отпечаток: рисунок крыльев на спине, как гигантскую татуировку, но только более яркую и живую, чем можно получить с помощью чернил или красок. От предплечий вниз через всю спину, продолжаясь на ягодицах и бедрах и кончаясь лишь около колен, шло многоцветье крыльев: буйволино-коричневый, желто-телесный и на их фоне черно-розово-голубые круги – как "глаза" на крыльях ночного мотылька.

В полутьме, крадущей оттенки, он и Рис были как две тени, затаившиеся на кровати, – одна бледная, другая темная. Впрочем, я знала существа темнее Никки, гораздо темнее.

Дверь спальни беззвучно открылась, и, словно моя мысль призвала его, в комнату просочился Дойл и закрыл за собой дверь так же беззвучно, как и открыл ее. Я никогда не понимала, как ему это удается. Когда я открываю дверь, без звука обойтись не получается. Но Дойл, когда хочет, двигается будто наползающий мрак – беззвучно, невесомо, неощутимо – пока не заметишь вдруг, что свет исчез и ты в темноте, один на один с чем-то невидимым. Его называли Мраком Королевы или просто Мраком. Королева могла сказать: "Где мой Мрак? Позовите моего Мрака", и это означало, что вскоре кто-то лишится крови или жизни. Но теперь, как ни странно, он мой  Мрак.

У Никки кожа коричневая, а вот Дойл действительно черный. Не чернотой человеческой кожи, но полнейшим мраком полуночного неба. Он не терялся в затемненной комнате, поскольку был еще темнее, чем тени от лунного света, и как тень он плавно двигался ко мне. Черные джинсы и тенниска облегали его тело словно вторая кожа. Я никогда не видела на нем другого цвета, за исключением драгоценностей и клинков. Даже наплечная кобура и пистолету него были черными.

Я отстранилась от окна и выпрямилась, когда он плавно двинулся ко мне. Остановился он у изножья громадной кровати, так как здесь едва хватало места, чтобы протиснуться между кроватью и дверью шкафа. Просто видеть, как Дойл скользнул вдоль стены, не коснувшись кровати, – уже производило впечатление. Он выше меня больше чем на фут[2] и тяжелее, наверное, на сотню фунтов[3], в основном мускулов. Но я стукнулась об эту кровать уже с полдюжины раз, если не больше.