– Уймись. Я не знаю, где он, и не уверена, что смогу его найти.

– Ах, Эмма. Прекрати. Я случайно проезжала сегодня утром по твоей улице и заметила, что его машина исключительно дискредитирующего вида стояла перед твоим домом. Его автомобиль ни с чьим не перепутаешь. Так что достань его из той кладовки, куда запрятала, отмой как можно лучше и тащи сюда. Не задерживай меня по пустякам, мне готовить надо.

Эмма забеспокоилась. В итоге это ей с рук не сошло. Положение изменилось, хуже – стало неопределенным. Она почувствовала нарастающую враждебность, но постаралась проглотить ее. Надо же было выяснить, какую игру затевает ее мать.

– Трепло, – выпалила она, не сдержавшись. – Жаль, что я живу с тобой в одном городе. Мне нужна личная свобода. И я не могу прийти с Денни. Насколько мне известно, он уехал из города.

– Хм-хм. Мне кажется, он должен бы сообщать тебе о своих передвижениях, раз уж собрался поставить под угрозу твою репутацию. Я не питаю уважения к субъектам, которых нет, когда они нужны. Твой отец всегда оказывался поблизости, когда был мне нужен, правда, когда я в нем не нуждалась, он тоже был рядом. Придется мне, пожалуй, разрешить Альберто прийти с его немыслимым сынком.

– Мне не нравится, что ты ездишь по моей улице, – сказала Эмма, вешая трубку.

ГЛАВА V

К тому времени, как приехала Эмма, Аврора все переделала и за неимением других занятий, кроме завершения своего туалета, почувствовала упадок настроения; это ощущение особенно часто возникало у нее в ожидании гостей. Стоя у себя в спальне, она разглядывала Ренуара. Это была небольшая картина раннего Ренуара, но она была превосходна: маленький холст, писанный маслом, изображал двух молодых веселых женщин в желтых шляпах среди тюльпанов. Мать Авроры, Амелия Старретт, чьи ренуаровы зеленые глаза были несколько неуместны в Бостоне, приобрела эту картину в Париже, когда сама была молодой женщиной, а Пьер Огюст Ренуар был совсем не известен. Аврора была уверена, что эта картина доминировала в жизни ее матери, и в ее собственной, и надеялась, что она сыграет ту же роль в жизни Эммы. Она не поддавалась ни на какие уговоры, когда ее просили повесить картину на видном месте. Самые достойные допускались к ней в спальню и могли увидеть холст, но ее спальня была единственным местом, где должна была находиться эта картина. Женщины были в голубых платьях, а общую гамму холста составляли голубой, желтый, зеленый и розовый тона. И по прошествии тридцати лет слезы иногда наворачивались ей на глаза, когда она смотрела на эту картину слишком долго; они навернулись бы и в этот вечер, если бы дочь не появилась в дверях спальни именно в тот момент.

– А, шпионка, ты здесь, – сказала Эмма. Она решила, что лучше всего сразу же перейти в наступление, это было проще всего, потому что ее все еще переполняла враждебность. Ее мать была одета в одно из своих многочисленных длинных платьев, на этот раз розовое, перехваченное крученым поясом, который она нашла где-то в Мехико. В руке она держала необычное ожерелье африканского происхождения из серебра с янтарем, которое, как раньше было сказано Эмме, было потеряно.

– А, так ты нашла свое янтарное ожерелье. Какое красивое! Может, подаришь мне, пока снова не потеряла?

Аврора оглядела свою дочь, которая на этот раз была одета вполне прилично, в красивое желтое платье.

– Может быть, и подарю, когда ты до него дорастешь. А я смотрела на Ренуара, – добавила она.

– Красиво, – протянула Эмма, сама им залюбовавшись.