Кеша пожал плечами.

– Старый барон бежал за границу и там умер, молодого убили в войну. Да какая разница?

Сторожа не хотели их пускать, но Борису все же удалось добиться разрешения осмотреть дом и сад.

Чем дальше, тем больше ему здесь нравилось.

Фонтан в саду давно не действовал, но его можно было починить. Из беседки-ротонды, расположенной на скале, открывался великолепный вид.

Сам дом, к сожалению, сохранился не в лучшем состоянии и требовал ремонта как снаружи, так и изнутри. Тем не менее Борис решил, что это было бы отличное место для съемок, если хоть как-то привести его в порядок, и поделился своими мыслями со спутниками.

– Надо будет Нину Фердинандовну подключить, – сказал сценарист.

На обратном пути они заехали на почтамт, и Борис отправил жене наркома телеграмму.

Вечером соавторы сидели в номере, дополняя сценарий и вписывая отдельные эпизоды согласно местам, в которых собирались снимать.

Дивный ялтинский воздух вливался в открытое окно, из которого было видно кусочек набережной и море, наискось рассеченное лунной дорожкой. Михаил предложил на сегодня окончить работу, и оба закурили трубки.

– Я думал, будет гораздо хуже, – признался сценарист.

Борис поглядел на него с недоумением.

– Ты о чем?

Поначалу они придерживались обращения на «вы», но, проработав какое-то время бок о бок, и сами не заметили, как перешли на «ты».

– Тут же совсем недавно шла война, – напомнил сценарист. – И дом, который тебе так понравился, обстреливали. Ты видел следы пуль на стенах?

– Видел.

– Говорят, там был штаб белых и в подвале расстреливали красноармейцев.

– А я слышал, что это все неправда. – Борис шевельнулся в кресле. – Как бы то ни было, война кончилась.

Мельников ничего не сказал.

– Все войны когда-нибудь кончаются, – добавил режиссер.

– Все когда-нибудь кончается, – со вздохом ответил Михаил.

– Правда, что тебя приглашают на кинофабрику в Киев? – спросил Борис, желая переменить тему.

– В Киев не поеду, – коротко ответил сценарист. – Меня там чуть не убили в чрезвычайке.

– Но ты же ни в чем не был виноват, – вырвалось у Винтера.

Михаил как-то странно покосился на него и, стиснув трубку, промолвил:

– Боря… Я за белых воевал.

Такого поворота собеседник никак не ждал и растерялся.

– Мне сейчас неприятно даже думать об этом, но ведь это было. – Мельников слабо усмехнулся. – Ты воевал за красных, я за белых… Вполне могли бы оказаться друг против друга. Вот сейчас мы сидим и разговариваем, а тогда… Тогда ведь я мог тебя убить.

– Миша, никто никого не убил, – пробормотал Борис.

– Но ведь я убивал. И ты убивал.

Режиссер резко мотнул головой.

– Нет, я никого не убил. Не смог. Знаешь, на войне я понял одну вещь… Я понял, что не могу убивать. Ни за идею, ни… ни за что-то еще. Командир кричал: «Стреляй!», а я… – Он умолк, по его крупному, выразительному лицу пробежала судорога. – Я думал – вот я убью человека, а у него жена, дети, близкие… Может, он будет Моцарт, или Лев Толстой… или кто-то еще… И даже если не Моцарт, для кого-то он все равно самый лучший на свете… хоть для собаки, для кошки, для канарейки, черт возьми! Кто-то дома его ждет, а я его сотру с лица земли… Словом, я не смог убивать и с трудом перевелся в санитарный поезд. Там я насмотрелся такого… раненые, умирающие… А! – Он безнадежно махнул рукой.