Новая идея, скорее всего, должна обладать классической простотой формы; в любом случае она должна быть упорядоченной, что весьма далеко отстоит от бесформенности давшего ей жизнь хаоса.

Идеал, которого стремится достичь нешаблонное мышление, — это простота при крайней утонченности, простота самой идеи, весьма эффективной в действии и элементарно простой по форме. Эта простота богатства, по не скудости, изобилия, но не голода.

В искусстве же, для которого не существует объективной конечной цели, слишком легко достичь стадии хаоса и на этом остановиться. Изобретатель, работающий над созданием обреченных на бездействие механизмов, естественно, не вызывает особого доверия, поскольку он не достиг реальных результатов. Но как определить ту грань, которая разделяет поиски художника в сфере свободной формы и достижение им действительного синтеза художественной формы и реального содержания? Объективного критерия в данном случае не существует. Что же касается субъективных оценок, то они не всегда верны, ибо даются либо теми, кто неспособен отказаться от старых представлений, либо теми, для кого уже сам по себе отход от старого является достижением.

В данной ситуации неизбежно должна процветать причудливость ради причудливости. Гротеск и эксцентричность являются наиболее элементарными и доступными формами новизны. Однако подлинно новая идея никогда не будет причудливой потому, что она независима и совершенна сама по себе. Причудливые идеи по представляют собой ничего нового, они просто являются искажением старых. Мы уже говорили о намеренном искажении старой идеи как о способе получения новой, но это только метод, а не коночная цель, не само достижение. Использованная в первых автомобилях измененная конструкция извозчичьей коляски в качестве кузова и до сегодняшнего дня не получила радикально новой конструкции. Искажения такого рода вполне оправданы, ибо есть надежда, что они со временем приведут к новой идее. Другое дело, когда сами искажения претендуют на роль новых идей.

Если бросить камешек в один из цилиндров прекрасно работающего автомобильного двигателя, то стук двигателя при этом будет чрезвычайно оригинальным. Кто-то, возможно, удивится столь странным звукам разрушения, а кто-то использует этот звук в качестве стимулятора новой идеи, касающейся, например, изменения конституции двигателя (к примеру, двигатель без цилиндров), либо использования самого звука и т. д. И не вина художника, что в мире искусства склад ума первого типа ошибочно нередко принимается за второй. Подлинно творческое мышление, видимо, есть особая форма нешаблонного мышления, и ее следует отличать от поддельного творческого мышления.

В известном смысле наука является высшей формой искусства, поскольку здесь совершенство новой идеи не является делом вкуса или моды. И хотя науке явно на достает эмоциональной насыщенности и всеобщей притягательной силы, тем не менее ей внутренне присуща строгость.

Различие между требованиями искусства и науки особенно наглядно представлено в творчестве Леонардо да Винчи. Искусство Леонардо прекрасно — это несомненно. Однако и его научные идеи подчас определялись единственным критерием — красотой. Так в набросках предложенного им летательного аппарата Леонардо больше внимания уделил оформлению приспособлений, помогающих воздухоплавателям сойти с аппарата на землю, чем самой летательной способности аппарата. Великого художника больше занимала завершенность того, что было доступно восприятию, нежели реализация того, что может понять только посвященный.

Ученые могли бы много узнать у художников о нешаблонном мышлении. Однако любой художник чувствовал бы себя крайне неловко, если бы ему пришлось довести свое нешаблонное мышление до логического конца. Если кто-то считает, что образ жизни художника, в его карикатурном виде, и есть наиболее полное выражение нешаблонного мышления, то он совершенно неверно представляет себе природу этого процесса.