Раз в неделю, по средам – светит ли солнце или льет дождь, – непременно появлялся Аршанжо в его лавчонке, где продаются фигуры святых. Сначала отправлялись они выпить ледяного пива в баре Осмарио, потом – на кандомбле в «Белом доме». Неспешный разговор о всякой всячине, тихий разговор, а начинался он каждый раз с одного и того же:

– Ну, милый, расскажи, что слышно!

– Ничего не слышно, местре Педро, ничего нового.

– Так я тебе и поверил! Каждую минуту в мире что-нибудь да происходит: от одного засмеешься, от другого – заплачешь. Много дивного происходит в мире. Развяжи язык, дружище, язык человеку дан для разговоров.

Откуда взялся у него этот дар отмыкать уста людские? Почему открывали ему люди душу? Даже строгие и ревнивые жрицы – тетушка Сеньора, дона Менининья, матушка Маси – уж на что высоко себя ставили, но и у них не было секретов от старика: попросит – все расскажут. Впрочем, так и богами велено: «Да не будет дверей, закрытых от Ожуобы!» А теперь Ожуоба, око Шанго, валяется мертвый на мостовой.

Вот и кончилось наше с вами пиво, местре Аршанжо, не будет больше тех трех-четырех бутылок, что пили мы по средам. Одну неделю платил сантейро, другую – старик, хотя у него в последнее время гроша ломаного не было… Но зато как бывал он горд и счастлив, если в кармане у него бренчала медь, – с силой стучал он тогда по столу, подзывая официанта:

– Неси, милый, счет…

– Поберегите денежки, местре Аршанжо, позвольте, я заплачу.

– Чем же это я тебя обидел, что лишился твоего уважения, а? Когда у меня нет денег – платишь ты, а я сижу помалкиваю, потому что от слов денег не прибудет. Но сегодня я – богач! Отчего бы мне не уплатить? Не лишай меня ни долга моего, ни права! Не сбивай цену старому Аршанжо, оставь его таким, каков он есть!

Так он говорил обычно, и, смеясь, скалил белые зубы – до старости сохранил он все зубы, – и грыз тростник, и жевал вяленое мясо:

– Я ведь их не украл, а честно заработал!

В последние годы он прислуживал в борделе, но всегда был весел и всем доволен, – никто и не догадывался, в какой жестокой нужде он оказался, как трудно ему приходится, как тяжко он бедствует… В последнюю среду был он сам не свой от радости: в заведении Эстер судьба свела его с юным студентом, совладельцем типографии, и тот пожелал напечатать его последнюю книгу: студент прочитал предыдущие и заявлял во всеуслышание, что Аршанжо – гений, разоблачивший всю банду факультетских шарлатанов.

Когда наступал вечер и на небе появлялись звезды, а с моря дул ветерок, местре Аршанжо, сидя в трамвае, идущем на Рио-Вермельо-да-Байша, где на холме стоит «Белый дом», рассказывал о своей новой книге, и глаза его блестели плутовски и лукаво. Сколько всякой всячины услышал он и записал в свою тетрадку, сколько народной мудрости собрал для последней книги.

– Ты и представить себе не можешь, чего только не наслушался я в публичном доме! Скажу тебе, что для философа нет места лучше, чем рядом с гулящими девицами!

– Вы философ и есть, местре Аршанжо, самый доподлинный философ из всех, кого я встречал. Никто другой не сумел бы так философски относиться к жизни.

Каждую среду они обязательно шли на кандомбле в честь Шанго. Тетушка Маси клала к алтарю жертвы, стучали барабаны, пели жрицы – «посвященные». А потом все усаживались за большой стол, и приходил черед каруру и абара, акараже или жаркому из черепахи. Местре Аршанжо понимал толк в еде и выпивке. И всю ночь напролет текла веселая, согретая теплом дружбы сердечная беседа, и одна привилегия была у бедняков Баии – слушать местре Аршанжо.