Не могу не рассказать об одном его путевождении. Поступил к нам дворник, прямо из деревни, – семнадцати лет, круглолицый, кареглазый, с щеками пышущими, как те печи, которые он так жарко и с таким жаром топил, – по имени Алексей, и, действительно, Божий человек, даже Божие дитя: не пил, не курил, только спал. Зато – спал непробудно.

И вот, это самое “Божие дитя”, однажды, мне: – “Барышня, как бы мне посмотреть нашего барина заведение? Говорят, сам государь на освящение пожалует, так как бы мне уж заодно…” За утренним чаем я, отцу: – “Папа, ты не можешь показать Алексею музей?” – “С удовольствием. Кто такой Алексей?” А это наш дворник. Он очень интересуется…” – “Гмм… навряд ли он… А впрочем, пусть посмотрит…” – За вечерним чаем того же дня: – “Водил, папа, Алексея?” – “А как же!” – “Ну, как?” – “Да видишь ли, как человек непросвещенный и даже придурковатый, он, завидев всех моих Гераклов и Венер, так застыдился и даже испугался, что, представь себе, всю дорогу шел слепой. Да, да, да. Закрылся локтем и таким манером прошел по всему музею. – Да ты, Алексей, гляди! Сейчас ничего такого нет! – Куда там! Красный, как рак, взглянет на секунду из-под локтя и, как ошпаренный, опять зажмурится. Тут я его и отпустил”. Утром Алексей приходит топить печку. – “Ну, что, Алексей, понравился тебе музей?” – “Здание хорошее”. – “Почему же ты все время шел слепой?” – Алексей, шепотом: – “Женщины голые…” – На кухне же объяснялся вольнее: – “Конечно, барину видней, и медали у них все, а я человек деревенский, а все – чудно! На старости лет, а чем занялись! Баб голых понаставили да мужиков! Да еще освящать задумали… Да поп – увидит – как плюнет! Му-зей!”

За какой-то срок до открытия музея в доме прошел слух, что отцу “за музей” дают “почетного опекуна”. Слух подтвердился, и начались разговоры о мундире. – “Шить настоящим золотом, – говорил отец сокрушенно, – и подумать страшно, во что это золото обойдется…” – “Ничего, папа, не поделаешь! Дали опекуна – давай мундир!” – “Я не против мундира, но есть мундир и мундир… Зачем мне, старому человеку, золото?” – “Папа, но это форма!” – “Знаю, знаю, но когда подумаешь, что на этот мундир такого же, как я когда-то, босоногого, – в Рим отправить можно… Семьсот целковых! (И, уже с улыбкой:) – Да весь опекун того не стоит!” – Мундир, конечно, был сшит. Был в нашем зале впервые надет и обозрен. Чудесный, древесный, весь в каких-то цветочках. – “Папа, не огорчайся! Ведь это же для музея!” (С доброй улыбкой, но все же со вздохом:) – “Вот, разве уж, для музея!” – Сшили отцу мундир, стали шить дочерям платья (“дамы в белых городских, закрытых”). Нечего говорить, что отец за материей отправился сам, – в какой-то свой магазин, “к одному моему знакомцу, с которым я уже тридцать лет торгуюсь…” – “Материю нужно, прежде всего, прочную, – музей открывается раз, а белое платье всегда пригодится, а фасоном советую шить самым простым, две прямые полы, например, и схватить лентой, а сзади пустим клин”. (В спасительность клина во всех дамских туалетах отец верил свято.) Шила нам наша вечная Олимпиевна, по призванию домашняя портниха. Нечего говорить, что отец на всех примерках присутствовал. – “Только не обтягивайте, Александра Олимпиевна, не обтягивайте! Материи за глаза, а Марина и так худая, – уж не знаю, с чего, – чтоб не вышло, как кость.