Отчего у него вскипел разум.

«Так это была ее идея?» — подумал он и был ошеломлен, когда услышал пустой голос машины, вторящий эхом его мыслям.

Отец ничего не сказал, он с несчастным видом стоял у стола, усталость наложила на его осунувшееся лицо глубокие морщины. Он думал, что вся эта изнурительная борьба была напрасна. Он думал, почти со страхом, а вдруг в итоге ему придется отвечать не на вопрос, что он сделал, а почему он это сделал?

Он наблюдал, как машина идет, скорее громыхает, к окну, неся в своей металлической коробке разум его сына.

Питер смотрел в окно. Он видел кампус. Видел ли? Красные стеклянные глазки в голове могли смотреть, в металлическом черепе помещался мозг. Глаза передавали информацию, мозг ее воспринимал. Своих глаз у него больше не было.

— Какой сегодня день? — спросил он.

— Суббота, десятое марта, — услышал он ровный голос отца. — Десять часов вечера.

Суббота. Суббота, в которую он не собирался быть живым. Гневная мысль понуждала его резко развернуться и накинуться на отца с недобрыми словами. Однако огромная металлическая конструкция только механически звякнула и со скрежетом развернулась.

— Я работал без остановки с утра понедельника, когда…

— Когда я убил себя, — завершила машина.

Его отец задохнулся, посмотрел на него потухшим взглядом. Он всегда был такой собранный, такой сдержанный, такой уверенный в себе. И Питер всегда ненавидел эту его собранность. Потому что сам он никогда не был собранным.

Сам он.

Эти слова вернули его в действительность. Он ли это? Точно ли человек — это только его разум? Он часто заявлял, что дело обстоит именно так. В тихие вечера после ужина, когда приходили другие преподаватели и сидели в их гостиной с родителями. И когда его мать сидела рядом с ним, гордая и улыбающаяся, он вещал, что человек — это только его разум и ничего больше. Зачем она сделала с ним такое?

Он снова ощутил связывающую по рукам и ногам беспомощность. Чувство, словно он угодил в капкан. А он и угодил в капкан. Огромный, с железной челюстью капкан этого тела, сделанного отцом.

Он испытывал похожий леденящий ужас последние полгода. Это же самое ощущение, будто бы пути к отступлению отрезаны со всех сторон. Что он никогда не выберется из тюрьмы своей жизни и кандалы ежедневной рутины тяжким грузом болтаются на руках и ногах. Ему часто хотелось кричать.

Ему и теперь хотелось закричать. Громче, чем когда-либо раньше. Он нашел для себя единственный остававшийся выход, и тот тоже был перекрыт. Утром понедельника он перерезал себе вены, и одеяло тьмы накрыло его.

И вот он снова здесь. Тело исчезло. Не осталось вен, которые можно перерезать, нет сердца, чтобы пронзить или раздавить, нет легких, из которых можно выжать воздух. Только мозг, изможденный и страдающий. Однако он снова здесь.

Он стоял, развернувшись к окну. Смотрел на кампус колледжа Форт. Вдалеке он видел — воспринимали его красные линзы — здание, в котором проводил социологические исследования.

— Значит, мой мозг не пострадал? — спросил он.

Удивительно, каким спокойным он сейчас стал. Секунду назад ему хотелось кричать во всю мочь легких, которых у него больше не было. А теперь он испытывает апатию.

— Насколько я понимаю, нет, — сказал отец.

— Это прекрасно, — сказал Питер, сказала машина. — Это просто прекрасно.

— Питер, я хочу, чтобы ты понял: это была не моя идея.

Машина загудела. Голосовые шестеренки терлись друг о друга и поскрипывали, но не прозвучало ни слова. Красные глазки поблескивали, уставившись на кампус.

— Я обещал твоей матери, — сказал отец, — я был вынужден, Питер.