Изменить размер шрифта - +
Но часто, поболтав в ведерке рукой и уколов ее о жабры пойманных ершей, замечал:

 

— Если бы эстолько… тыщ!

 

Лицо его омрачалось, главным образом оттого, что тысячу на червяка не поймаешь. Он был жаден. И зол: вместе с крючком старался всегда вырвать внутренности. Рыба билась и выкатывала налившиеся кровью глаза, а он говорил:

 

— Тэкс!

 

III

 

На берегу валялась доска. Сидор Иванович решил пойти поискать под ней червячков, — весь запас вышел. Он положил удочку и пошел вдоль камышей.

 

Жар спадал, в городе смутно трезвонили чуть слышные колокола, тени вытягивались и темнели. Золотые наклоны света дрожали меж ярких сосен. Кричали утки, пахло тиной, водой и лесом. Синие и зеленые стрекозы сновали над Камышами, желтели кувшинки. Отражая темную зелень берегов, блестела вода. А под ней голубел призрак неба — оно яснело вверху.

 

Шагах в двадцати от берега, из кустов, закрывающих сквозную, веселую чащу перелеска, — вился сизый дымок, слышались неясные голоса. Звенела посуда, басистый смех прыгал и дрожал низом над водой. Камыши дремали. Плавные круги ширились и умирали в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.

 

Сидор Иванович подошел к доске, нагнулся, приподнял ее тяжелый, насквозь промокший конец, и сказал:

 

— Чай пьют. Городская шваль — девки стриженые, али попы. Попы открытый воздух обожают: с ромом.

 

В камышах что-то зашевелилось; Сидор Иванович выглянул и увидел в просвете береговой заросли, на маленьком твердом мыске — двух людей: черный пиджак и синяя юбка. Так определил он их. Увидел он еще и два затылка: мужской гладкий и женский — отягченный русыми волосами, но определять их не стал и услышал следующее:

 

— Как он тихо плавает.

 

— А правда: похоже на гуся?

 

— Сам вы гусь. Это царь, он живет один.

 

Сидор Иванович поднял доску и с треском бросил ее оземь. На оголенной земле закопошились белые и розовые черви.

 

— Кто ходит? — встрепенулась женщина.

 

— Кто-то зашумел.

 

— Медведь, — сказал черный пиджак. — Съест вас.

 

Лавочник обиделся и хотел выступить из-за прикрытия, но удержался, насупился и крякнул. Эти люди были ему не по душе — господишки: то есть что-то смешное, презренное и «с большим понятием» о себе. Разговор продолжался. Сидор Иванович поднял червяка и меланхолически положил его в банку из-под помады.

 

— Он очень симпатичный, — сказала девушка. — Его белизна — живая белизна, трепетная, красивая. Я хотела бы быть принцессой и жить в замке, где плавают лебеди — и чтобы их было много… как парусов в гавани. Лебедь, — ведь это живой символ… а чего?

 

— Эка дура, принцесса, — сказал про себя лавочник, — юбку подшей сперва, пигалица!

 

— Чего? — переспросил черный пиджак. — Счастья, конечно, гордого, чистого, нежного счастья.

 

— Смотрите — пьет!

 

— Нет — чистится!

 

— Где были ваши глаза?

 

— Смотрел на вас…

 

Лавочник оставил червяков. Он был заинтересован. Кто пьет? Кто чистится? Кто «симпатичный»? И все его любопытство вылилось в следующих словах:

 

— Над кем причитают?

 

Он выступил из-за камыша и осмотрелся.

 

IV

 

Пруд был так спокоен и чист, что казалось, будто плывут два лебедя; один под водой, а другой сверху, крепко прильнув белой грудью к нижнему своему двойнику.

Быстрый переход