Старуха плюнула в сердцах, махнула на него рукой: тебе, мол, семерых посади, всех как есть насмерть заврёшь. Тут-то Добрыня шагнул ко мне, закатывая рукава:

– А становись-ка…

Сам брови нахмурил, глаза же смеялись. Я видел. Я был едва не меньше его девки Найдёнки, смешно думать, что устою. Однако же не забоялся, озлился только. Я-то, семью страхами пуганый, такого насмотрелся, что тебе, ладожанину, в жизни не снилось! Да, силёнок во мне оставалось вправду немного, зато ярости – на десятерых. И храбрости, оттого что нечего было терять. Ужо вот, пощекочу за бока!..

Но тут Добрыня обхватил меня за плечи, и будто обручи надели железные, как на новый бочонок! Незлая, осторожная была сила, ласковая почти. Но такая, какой я отроду ещё ни в ком не встречал. И всего-то, верно, в четверть мочи сжал меня кожемяка, но мне и этого хватило: тотчас ощутил, как живой змеёй дёрнулась в боку глубокая гнойная рана. Я ведь тоже не за так дался тем урманам, когда подступили вязать!.. Вот снова рвануло, аж замер в груди вздох. Враз поднялась перед глазами семицветная радуга, и я обмяк мешком. Услышал ещё, как закричала старуха:

– Задавил мальчонку, облом!..

Я хотел сказать ей, что не такой уж я мальчонка, и ещё, что не больно легко было меня задавить. Но только открывал и закрывал рот, на земле сидя, а слова наружу не шли. И волчки знай лаяли, рядом крутясь, норовили лизнуть в лицо. Утешали. А небось замахнись я на Добрыню – живого разорвали бы, лизуны…

А что было после того, я и совсем уже не помню.

– Пошёл помощника покупать, а кого привёл? – выговаривала она Добрыне. – Дождёшься от него работы, тут гляди, кабы сам ещё не помер! Встал бы нынче Бориславушка, молодшенький мой, да тебя, бестолкового, за ухо-то оттаскал…

Добрыня – внук ей, что ли? – отозвался лениво из другого угла:

– Будет, бабка, нешто я в сопливых не ходил… Сказано тебе, молодец справный. Погоди, подкормится, оживёт.

Вот уж воистину пролитого не поднимешь! Олав меня назад к себе не возьмёт, да и где он теперь, Олав, уплыл уже поди…

Я ещё послушал ворчливую старуху и подумал, что это имя, или прозвище, ладно на ней сидело. Подумал так и уснул, сытый, в тепле… А сон всё равно увидел тот самый, от которого и так вскакивал взмокший всякую ночь.

Будто сошёлся я с Олавом треклятым в смертном единоборстве. И пригвоздил-таки его коленями к земле, зане дал мне Перун, ратный Бог, силу немыслимую. Корчится урманин, все кости в нём трещат, а с груди скинуть не может. А я держу в руке нож, хороший нож, остро отточенный, у Олавовой загорелой шеи держу. И не пожалею, хоть он проси, хоть не проси. Отца моего, говорю, попомни, собака смердящая! И как он ворота перед вами, разбойниками, распахивал, обмана не ведая: заходите, мол, гости добрые, порадуйте хозяина да хозяйку! И мать мою вспомни, которую ты мечом полоснул. И сестрёнку пригожую, что в избу горящую из рук твоих рванулась!.. Так говорю, а нож мой светлым-светел блестит, да не нож вроде уже, а меч!..

Вот ведь сон, и всё в нём по правде, кроме того только, что наяву я Олаву не отомстил.

– Походи пока, осмотрись, а там к делу приставлю.

– Меня Твёрд звать, – сказал я ему. Он кивнул:

– А кой год пошёл, Твёрд?

– Семнадцатый, – покривил я душой. Добрыня только улыбнулся и сразу же угадал:

– Четырнадцать-то есть хоть?

– Есть…

Я вышел во двор, и волчки подбежали обнюхать, удостовериться, свой ли. Ишь любопытные, ушки на макушке… Дома у нас тоже был пёс, покрасивей этих и побольше. Он-то небось сразу учуял, что за лихо приплыло в гости на том корабле.