Спальня Саула была спартанской – грубо оштукатуренные стены и деревянный пол, никаких украшений, фамильных фотографий, никакого следа эстетического вкуса (или присутствия женщины). Он лежал неподвижно, вытянувшись на спине. Он не выразил большого любопытства по поводу нового лечебного плана, о котором я упомянул по телефону. В самом деле, он выглядел таким далеким, и я решил, что прежде всего должен восстановить наши отношения.

– Саул, во вторник эти письма казались мне чем-то вроде обширного и опасного абсцесса для хирурга. – В прошлом Саул был восприимчив к хирургическим аналогиям, будучи знаком с ними по медицинскому институту (в котором он учился до того, как посвятить себя научной карьере); кроме того, его сын был хирургом.

– Я был убежден: абсцесс нужно вскрыть и прочистить и единственное, что мне следует делать, – это убедить Вас разрешить мне провести эту процедуру. Возможно, я поторопился и нарыв еще не созрел. Возможно, мы можем попробовать некий психиатрический эквивалент компрессов и антибиотиков. Давайте на время отложим обсуждение вопроса о вскрытии писем; ясно, что Вы распечатаете их, когда будете готовы. – Я остановился, борясь с искушением очертить временные рамки – месяц – как будто он дал формальное обещание; это было неподходящее время для манипуляций – Саул уловил бы любое лукавство.

Саул не отвечал. Он лежал неподвижно, отведя взгляд.

– Договорились? – подсказал я. Небрежный кивок. Я продолжал:

– Я думал о Вас последние два дня, – теперь я применил одно из самых сильных своих воодушевляющих средств. Замечание о том, что терапевт думал о пациенте вне отведенного ему часа, по моему опыту, всегда подстегивало интерес последнего.

Но в глазах Саула не мелькнуло и тени заинтересованности. Теперь я был действительно обеспокоен, но снова решил не обсуждать его отстраненность. Вместо этого я искал пути наладить с ним связь.

– Мы оба согласны, что Ваша реакция на доктора К. чрезмерна. Это напоминает мне о сильном чувстве, которое Вы часто выражали – чувстве, что Вы никогда никому не принадлежали. Я думаю о Вашей тетке, так часто напоминавшей, как Вам повезло, что она согласилась заботиться о Вас и не отдала в приют.

– Я когда-нибудь говорил Вам, что она так никогда и не приняла меня? – внезапно Саул снова вернулся ко мне. Нет, не по-настоящему – теперь мы разговаривали вместе, но параллельно, а не друг с другом.

– Когда две ее дочери болели, на дом приходил семейный доктор. Когда болел я, она везла меня в областную больницу и кричала: «Этот сирота нуждается в медицинской помощи».

Интересно, заметил ли Саул, что в конце концов, в возрасте 63 лет, он добился домашнего визита доктора.

– Так что Вы никогда нигде не были по-настоящему «своим», никогда не были по-настоящему «дома». Я помню, что Вы рассказывали мне о своей кровати в теткином доме – диванчике, который Вы каждый вечер должны были раскладывать в гостиной.

– Последним ложился, первым вставал. Я не мог раздвинуть свой диван, пока кто-нибудь находился вечером в гостиной, а по утрам должен был вставать и убирать его, пока никто не пришел.

Я обратил больше внимания на его спальню – такую же голую, как комнаты в средней руки мексиканских отелях, и еще вспомнил описание пустой, выкрашенной в белый цвет кельи Виттенштейна в Кембридже.