– Как это произошло?

– Я дойду до этого, но сначала я хочу обсудить еще две вещи. – Марвин остановился. Вначале я подумал, что он должен перевести дух: он выпалил свой монолог на одном дыхании. Но Марвин отвернулся, высморкался и тайком вытер глаза.

Затем он продолжил:

– Я качусь вниз. На этой неделе у меня была самая ужасная мигрень, и мне пришлось обратиться в медпункт, чтобы сделать инъекцию.

– Я подумал, что Вы сегодня выглядите утомленным.

– Головные боли убивают меня. Но еще хуже, что я не могу спать. Прошлой ночью мне приснился кошмар, который разбудил меня около двух часов утра, и я проигрывал его весь остаток ночи. Я все еще не могу выкинуть его из головы.

– Давайте перейдем к нему.

Марвин начал читать сон таким механическим голосом, что я остановил его и применил старое изобретение Фрица Перлза: попросил его начать сначала и описать сон в настоящем времени, как будто он переживает его прямо сейчас. Марвин отложил свой блокнот и по памяти повторил:

Двое мужчин, очень высоких, бледных и худых. В полном молчании они скользят по темному полю. Они одеты во все черное. В высоких черных шляпах трубочистов, длинных черных пальто, черных гетрах и ботинках, они напоминают викторианских гробовщиков или лакеев. Внезапно они подходят к коляске, где лежит маленькая девочка, завернутая в черные пеленки. Не произнося ни слова, один из мужчин начинает толкать коляску. Проехав короткое расстояние, он останавливается, обходит коляску вокруг и своей черной тростью, у которой теперь раскаленный добела наконечник, разворачивает пеленки и медленно вводит белый наконечник в вагину младенца.

Этот сон поверг меня в оцепенение. В моем сознании сразу же возникли четкие образы. Я с изумлением посмотрел на Марвина, который, казалось, не был тронут и не оценил мощь своего собственного творения, и мне пришло в голову, что это не его сон, это не может быть его сон. Такого рода сон не мог исходить от него: он был просто медиумом, чьи губы произносили текст. Каким образом, спрашивал я себя, мне встретиться со сновидцем?

В самом деле, Марвин укрепил эту странную догадку. У него не было чувства близости с этим сном, и он относился к нему как к какому-то чужому тексту. Он все еще переживал страх, когда пересказывал его, и тряс головой, как будто пытался отогнать неприятное впечатление от этого сна.

Я сосредоточился на тревоге.

– Почему сон был кошмаром? Какая конкретно часть сна была пугающей?

– Когда я думаю об этом теперь, то последняя часть – введение трости в вагину ребенка – кажется ужасающей. Но не тогда, когда я видел этот сон. Тогда кошмаром казалось все остальное – бесшумные шаги, чернота, дурные предчувствия. Весь сон был пропитан страхом.

– Какое чувство во сне было по поводу введения трости в вагину младенца?

– Вообще говоря, эта часть казалась почти успокаивающей, как будто она усмиряла сон – или, скорее, пыталась. На самом деле нет. Все это не имеет никакого смысла для меня. Я никогда не верил в сны.

Я хотел задержаться на этом сне, но должен был вернуться к требованиям момента. Тот факт, что Филис отказалась поговорить со мной даже один раз, чтобы помочь мужу, который был в кризисе сейчас, разрушало созданную Марвином картину идиллического, гармоничного брака. Я должен был действовать осторожно, из-за его страха (который Филис, очевидно, разделяла), что терапевты суют свой нос в семейные проблемы и потом смеются над ними, но я должен был быть уверен, что она твердо настроена против супружеской терапии.