Раньше я всегда пила из своей собственной кружки, которую подарил мне Ру, – пузатой, красной, чуточку щербатой, с нарисованной на ней буквой «А», что значит «Анук». Но теперь ее больше нет; и я даже не помню, что с ней случилось. Возможно, она разбилась или мы ее где-то оставили. Впрочем, не важно. Все равно я шоколад больше не пью.

– Сюзанна говорит, что я странная, – сказала я, когда мама вернулась на кухню.

– Никакая ты не странная, – ответила она, растирая стручок ванили. Шоколад был уже почти готов и тихонько булькал в кастрюльке. – Хочешь? – предложила она мне. – Хорошо получилось.

– Нет, спасибо.

– Ну как хочешь.

Она отлила немного в чашку для Розетт и добавила туда сливки и шоколадную стружку. Выглядело очень аппетитно, а пахло еще лучше, но я постаралась, чтобы она не заметила, как мне хочется отведать ее шоколада. Сунув нос в буфет, я обнаружила там половинку круассана, оставшуюся от завтрака, и немного варенья.

– Не обращай ты внимания на эту Сюзанну, – сказала мама, наливая себе шоколад в кофейную чашечку. Я заметила, что ни она, ни Розетт кружками с надписью «Шоколад» не пользуются. – Мне такие, как она, хорошо знакомы. Постарайся лучше подружиться с кем-нибудь другим.

Легко сказать – постарайся подружиться! – думала я. Да и какой смысл стараться? Все равно ведь никто со мной дружить не захочет. У меня уродские волосы, уродская одежда, и сама я уродина…

– С кем, например? – спросила я.

– Ну, я не знаю. – В голосе у нее послышалось нетерпение, и она принялась убирать в шкафчик специи. – Ведь наверняка же есть кто-то, с кем ты ладишь.

Но я же не виновата, что это они со мной не ладят! Почему мама думает, что все дело именно во мне? Что это со мной так трудно ладить? Дело в том, что она-то никогда по-настоящему в школу и не ходила – она говорит, что всему училась на практике, – а потому и знает о школе только то, что прочла когда-то в детских книжках или увидела через забор. Поверь, мама, по ту сторону забора, на школьном дворе идет совсем другая игра, далеко не такая замечательная, как, например, хоккей!

– Ты что-то еще хочешь мне сказать?

И снова это нетерпение в голосе, и этот тон, в котором так и слышится: «Ты должна быть благодарной, ведь я столько труда положила, чтобы привезти тебя сюда, отправить в хорошую школу, спасти от той жизни, какую вела я сама…»

– Могу я тебя кое о чем спросить? – решилась я.

– Конечно, Нану. А в чем дело?

– Мой отец был чернокожим?

Она вздрогнула – едва заметно, я бы и внимания на это не обратила, но аура ее так и вспыхнула.

– Так Шанталь из нашего класса считает.

– Правда?

Мама отрезала Розетт кусочек хлеба. Хлеб, нож, пролитый шоколад. Розетт крутит хлеб в своих крошечных обезьяньих лапках. У мамы на лице застыло выражение крайней сосредоточенности. И невозможно понять, о чем она сейчас думает. И глаза у нее черные-черные, чернее самой черной Африки, и прочесть по ним что-либо нельзя.

– А что, это имело бы для тебя какое-то значение? – спросила она наконец.