Дренг даже привязался к собаке. Вначале, в самый разгар жестокой зимы, когда дни, ночи, недели тянулись, как одно долгое, напряженное мгновение, Дренга просто успокаивало сознание того, что собака остается при нем, не отходит от его логова на всю ночь и, случись завтра неудача на охоте, в любое время обеспечит ему хорошую трапезу. И собака как будто понимала Дренга: была очень вежлива, но никогда не приближалась к нему настолько, чтобы можно было схватить ее рукой. Но пока длились такие несколько натянутые отношения, они успели многому научиться друг от друга. Им так славно сиделось по соседству короткими зимними днями, когда у Дренга был достаточный запас пищи для них обоих, каменное логово было уже обустроено и солнце хоть чуточку пригревало их со своего далекого небесного пути.

В руках у Дренга звенел и дымился кремень; на досуге он всегда мастерил какое-нибудь новое оружие. Но сидя и обтесывая кремень, он иногда вдруг начинал жадно высматривать что-то в холодном воздухе и поводить носом над кремнем – пахло гарью, огнем! Было что-то такое внутри кремня, дробившегося под ударами, что-то, отзывавшееся тлеющими под пеплом угольями. Дренг широко раздувал ноздри и втягивал в себя этот запах гари, напоминающий ему также запах опаленного дерна после грозы или запах утреннего тумана в первобытном лесу, тяжелого ночного пота растений, испарявшегося под солнцем. Дренг глубоко втягивал в себя воздух и вздыхал, вздыхал. Да, он тосковал по огню. И готов был без конца обтесывать кремни, хотя бы только для того, чтобы вдыхать в себя этот близкий и в то же время столь далекий запах огня, издаваемый осколками кремня.

В промежутки, когда окружавшие Дренга опасности не так сильно донимали его, он принимался осматривать свою собственную особу и находил, что кожа его покрыта струпьями от грязи и насекомых и кусками запекшейся крови убитых им животных; тогда он соскабливал в себя некоторые струпья и съедал их; вот как произошла на свет чистоплотность.

Волосы, покрывавшие тело, стали понемногу выпадать – Дренг больше не нуждался в естественной шубе, так как постоянно носил звериную. Вообще, он был здоров и отлично чувствовал себя на свежем воздухе, который не давал ему лежать на боку и нежиться. Дренг окреп, сила его все росла; росло и умственное развитие, что, впрочем, не мешало ему с чисто вселенским аппетитом набрасываться на всех теплокровных животных, которые, как и он, предпочли остаться на севере и приспособиться к новому климату.

Тем временем зима прошла. Дренг не сразу понял это. Ночи вдруг стали теплее, и солнце стало подыматься выше, – как раз когда он, наученный опытом все крепчавшей зимы, готовился, стиснув зубы, к еще более жестоким морозам и еще более трудному житью-бытью. И вдруг мороз взял да и пошел на убыль!

И лишь теперь, когда стало чуточку посветлее и дни стали прибывать, Дренг понял, что он перенес за время этого ужасного долгого мрака. Пока царила тьма, он неистовствовал в беспрерывном зверском отчаянии, не помня себя, весь во власти одного стремления – защищаться; теперь он начал отмякать и отводил душу какими-то странными звуками, которые судорожно вырывались у него из горла – это был смех. Плохо ему приходилось! Но он скоро забыл об этом и как бы очнулся.

Настало лето, и Дренг решил, что холод исчез навсегда. Но зима пришла опять, да еще более лютая, чем прежде, и Дренг претерпевал самые ужасные бедствия, каких он еще и не знал.