— Слава богу! — Клод Жобер дрожал так, словно его нисколько не грел арктический костюм с усиленной теплоизоляцией. Хотя почти все тело его было отделено от окружающего морозного воздуха и даже лицо покрывали прозрачные накладки из многослойной пленки, между слоями которой была прозрачная вязкая углеводородная масса, спасавшая от укусов мороза, лицо его оставалось бескровно-бледным. — Так, значит, мы сможем вернуться в лагерь?! Подумать только! Как только мы покинули базовый лагерь, не могу согреться, даже на минуту.

Как правило, Клод никогда не жаловался. Это был жизнерадостный, живой как ртуть небольшой человечек. На первый взгляд он мог показаться хрупким, но это впечатление обманывало. При росте в метр семьдесят и массе в пятьдесят девять кило Клод был худощав, гибок, вынослив. Белокурая его шевелюра пряталась теперь под капюшоном, обветренная кожа на лице выглядела жесткой и грубой, задубев от долгого житья в местах с климатическими крайностями, но зато ярко-голубые глаза были ясными, как у ребенка. Никогда не доводилось Харри замечать в этих глазах чего-то, похожего на ненависть или хотя бы досаду. Да и жалости к себе во взгляде этих глаз Харри тоже не видел — до вчерашнего дня, хотя не далее как три года назад Клод потерял жену — Колетт погибла при нелепых обстоятельствах, и Клод умирал от горя и печали. Однако и тогда в глазах его видна была только тоска, но никак не жалость к себе.

А вот с тех пор как вчера снегоходы увезли их от уюта кают-компании станции Эджуэй, он утратил и обычное жизнелюбие, и неутомимость, и энергию и только непрестанно жаловался на холод. Как-никак было ему уже пятьдесят девять, на восемнадцать лет больше, чем Харри Карпентеру. Он был старейшим членом экспедиции и находился на грани допустимого возраста: людям чуть старше работать в таких безжалостно высоких широтах не разрешалось.

Хотя Клод слыл блистательным полярным геологом со специализацией в области динамики образования ледовых формаций и гляциологии вообще, похоже было на то, что нынешняя экспедиция станет его последним путешествием. В дальнейшем ему придется ограничиться лабораторными изысканиями и компьютерным моделированием, что весьма далеко от суровых испытаний на обледенелой верхушке планеты.

Харри подумал, что, быть может, Жобера мучит не столько хищный холод, сколько пришедшее вдруг понимание того, что любимая работа предъявляет такие требования, которые день ото дня становятся для него все непосильнее. Некогда и Харри столкнется с той самой правдой, с которой ныне, лицом к лицу, столкнулся Жобер, и он не уверен, что выберется с надлежащим достоинством из столь тягостного положения. Его властно тянули к себе величественные девственные просторы Арктики и Антарктики. Одна мысль об этих целомудренно-холодных пространствах порабощала его волю: непривычная погода с ее невероятными метаниями из крайности в крайность, тайна, облаченная в белые геометрически правильные ландшафты и укрывающаяся под ; фиолетовыми тенями в бездонной ледовой расселине, красочность ясных полярных ночей, когда в темном небе цветут, переливаясь всеми цветами радуги, сполохи полярного сияния, словно рассыпающиеся по небу самоцветы. А затем, когда эти многоцветные огни, вспыхнув, наконец погаснут, как-то совсем иначе, по-новому замечаются бесчисленные крупные звезды на огромном темном небе, померкшие было рядом с буйным цветением авроры бореалис[1].

В чем-то он до сих пор оставался ребенком, мальчишкой, росшим на тихой ферме в штате Индиана без братьев и сестер, без сверстников, с которыми можно было бы играть и проказничать. Очень во многом даже сейчас Харри ощущал себя одиноким мальчиком, удушаемым объятиями той жизни, на которую он был рожден, грезящим наяву о дальних странствиях в неведомые страны, где он своими глазами увидит все диковинные чудеса этого мира. Нет, этот мальчик вовсе не желает и никогда не желал привязываться к земной юдоли, к обыденной участи человека на земле, но жаждал и алкал приключений.