|
Приступ, атака, резня, поджог предместий – все это, конечно, повседневное занятие воина и оправдывается необходимостью, ибо он делает это по долгу службы; это касается, в частности, поджога, то можно сказать, что во всех укрепленных городах предместья кишат предателями. Поскольку ясно, что военное ремесло особливо угодно небесам, мы, несомненно, можем надеяться на спасение души, хотя и совершаем ежедневно столь страшные дела. Но скажу тебе, Раналд: во всех европейских войсках так уж заведено, что умирающий воин не похваляется подобными делами и не завещает своим собратьям совершать их; напротив, он кается в них и читает молитву или просит помолиться за него. И если хочешь, я обращусь к капеллану его светлости с просьбой сотворить молитву над тобой. Впрочем, в мои обязанности отнюдь не входит наставлять тебя, но, быть может, это облегчит твою совесть, если ты помрешь как добрый христианин, а не как турок, что ты, видимо, намерен сделать.
«Вместо ответа умирающий (ибо смерть быстро приближалась к Раналду Мак‑Ифу) попросил приподнять его, чтобы он мог взглянуть в окно. Густой зимний туман, весь день окутывавший вершины скал, теперь спускался по всем склонам, клубясь в горных ущельях и долинах, где зубчатые черные кряжи, словно пустынные острова, высились в молочно‑белом океане. – Дух Тумана! – промолвил Раналд Мак‑Иф. – Ты, кого наше племя зовет отцом и покровителем! Когда кончатся мои муки, прими в свое облачное жилище того, кому ты столь часто давал приют при его жизни! С этими словами он откинулся на руки поддерживающих его и молча повернулся лицом к стене. – Сдается мне, – сказал Дальгетти, – что друг мой Раналд в душе немногим лучше язычника. – И он повторил свое предложение пригласить доктора Уишарта, капеллана при войсках Монтроза. – Человек он умный, – продолжал Дальгетти, – и мастер своего дела; он тебе отпустит все твои грехи раньше, чем я успею выкурить трубку. – Южанин, – сказал умирающий, – не говори мне больше о священнике, – я умираю со спокойной душой. Был ли у тебя когда‑нибудь враг, против которого оружие бессильно, которого и пуля не берет и стрела не пронзает, чье обнаженное тело непроницаемо для меча и кинжала, как твой стальной панцирь? Слыхал ли ты когда‑нибудь о таком противнике? – Весьма часто, когда служил в Германии, – отвечал сэр Дугалд. – Был один такой в Ингольштадте: его не брали ни сталь, ни свинец. Солдаты прикончили его прикладами своих мушкетов. – Вот на такого неуязвимого врага, – продолжал Раналд, не слушая майора, – чьи руки обагрены самой дорогой для меня кровью, я наслал муку душевную, ревность, отчаяние, внезапную смерть; а если не смерть, то жизнь – страшнее самой смерти! Такова будет участь Аллана Кровавая Рука, когда он узнает, что Эннок Лайл – невеста Ментейта. И нет у меня иных желаний, как только увериться в том, что это свершится, и тем усладить мою смерть от его кровавой руки. – Ежели так, – сказал майор, – то ничего с тобой не поделаешь. Но я позабочусь, чтобы как можно меньше людей тебя видели, ибо я считаю, что твой способ собираться на тот свет не может служить хорошим примером для солдат христианской армии. С этими словами Дальгетти вышел из комнаты, и вскоре затем Сын Тумана окончил свое земное существование. Тем временем Ментейт, оставив наедине вновь обретших друг друга отца и дочь, глубоко взволнованных неожиданно раскрывшейся тайной их родства, горячо обсуждал с Монтрозом последствия этого события. – Я понял бы теперь, – сказал маркиз, – если бы даже не догадывался об этом раньше, что открытие, дорогой Ментейт, очень близко касается вашего личного счастья. Вы любите эту девушку, оказавшуюся знатной наследницей, и она отвечает вам взаимностью. |
