Осторожно обойдя дом, я подошла к небольшой калитке, ведущей в огороженный стеной сад. Здесь росли персики, цвели розы — и запах стоял просто чудесный. Я вновь вспомнила о наказании за незаконное проникновение на чужую территорию, но не отказалась от намерения во что бы то ни стало увидеть стену, в которой нашли останки.

В дальнем углу сада стояла тачка, прислоненная к стене, рядом на земле валялись кирпичи и рабочие инструменты, и я догадалась, что пришла в нужное место. Я подбежала ближе и заглянула в дыру, зиявшую в стене. Внутри стена была полая — получалась небольшая ниша около семи футов в высоту и шести футов в ширину. Было очевидно, что это пространство специально оставлено в старой стене, и я, рассматривая загадочную нишу, поняла, что история о седьмой деве — чистая правда.

Внезапно мне захотелось забраться внутрь, туда, где стояла несчастная девушка, и почувствовать, каково это — быть замурованной в стене. Поэтому, ободрав коленки, я залезла в дыру, находившуюся всего в трех футах над землей. Затем я отодвинулась от дыры и повернулась спиной к свету, чтобы представить, что испытывала монахиня, когда ее заставили стоять там. Ведь она знала, что ее собираются замуровать, знала, что ей предстоит ждать своего конца в кромешной тьме. Я легко вообразила ужас и отчаяние, охватившие бедняжку. Вокруг меня пахло гнилью. Запах смерти. У меня было настолько живое воображение, что в ту секунду я действительно почувствовала, что я и есть та самая седьмая девственница, которая обесчестила себя и была осуждена на такую ужасную смерть. «Я бы поступила точно так же», — повторяла я.

Я была слишком гордой, чтобы показывать свой страх, и надеялась, что и она была такой же, ведь гордость, несмотря на свою греховность, — это все же какое-то утешение, ибо она не позволяет унижаться и терять достоинство.

Меня вернули к реальности чьи-то голоса.

— Я сама хочу видеть! — Я узнала этот голос. Он принадлежал Меллиоре Мартин, дочери приходского священника. Я презирала эту аккуратную девочку с ее всегда чистыми льняными платьями, длинными белыми чулочками и блестящими черными туфельками с пряжками. Мне очень хотелось иметь такие же туфельки, но, поскольку это было невозможно, я убедила себя, что они мне вовсе не нравятся. Ей было двенадцать лет — столько же, сколько и мне. Я видела ее то в окне дома священника — она сидела, склонившись над книгой, — то в саду у дома под липой, с гувернанткой, которая читала ей вслух или что-нибудь шила. «Бедная пленница!» — говорила я себе в сердцах, потому что в то время больше всего на свете мне хотелось уметь читать и писать. Мне казалось, что именно грамотность, а отнюдь не красивая одежда и хорошие манеры делает людей равными. Любой другой сказал бы, что у нее золотистые волосы, — но я называла их просто желтыми. Глаза у нее были большие, голубые, а кожа — белая, слегка просвечивающаяся. Про себя я называла ее Мелли, просто чтобы принизить ее достоинство. Меллиора! Это имя так красиво звучит! Но мое имя тоже было интересным. Керенза. Бабушка Би говорила мне, что в переводе с корнуоллского диалекта это имя означает мир и любовь. Я никогда не слышала, что имя Меллиора что-то обозначает.

— Ты испачкаешься, — услышала я другой голос: это сказал Джонни Сент-Ларнстон.

«Сейчас меня найдут, — подумала я, — и найдет кто-то из Сент-Ларнстонов». Но это был всего лишь Джонни, который, как поговаривали в деревне, будет походить на своего отца только в одном — в отношении к женщинам.