|
Я не могла стерпеть, что так говорят о Леони. Несмотря на все его провинности, все его проступки, он все еще оставался для меня самым дорогим существом на свете. Я попросила Генриета не отзываться столь дурно о Леони в моем присутствии. – Подавите меня своим презрением, – сказала я ему, – упрекните меня в том, что я недостойная, бессердечная дочь, если смогла покинуть самых лучших родителей, какие только бывали на свете, и попрать все законы, установленные для лиц моего пола, – я не оскорблюсь; я выслушаю вас в слезах и буду вам притом не менее благодарна за те услуги, которые вы предлагали мне вчера. Но позвольте мне уважать имя Леони; это моя единственная отрада, это все, что в глубине души я могу противопоставить хулящей меня молве. – Уважать имя Леони! – воскликнул Генриет с горькой усмешкой. – Бедная женщина! И все же я соглашусь на это, если вы возвратитесь в Брюссель! Утешьте вашу мать, вернитесь на путь долга, и я вам обещаю оставить в покое этого негодяя, который погубил вас и которого я могу сломить, как соломинку. – Возвратиться к матушке! – откликнулась я. – О, сердце повелевает мне это ежеминутно. Но вернуться в Брюссель запрещает мне моя гордость. Как поносили бы меня все те женщины, которые когда то завидовали моему блестящему жребию и которые теперь радуются моему унижению! – Боюсь, Жюльетта, – возразил он, – что вы приводите не лучший довод. У вашей матери есть загородный дом, где вы могли бы с нею жить вдали от беспощадных светских толков. С вашим состоянием вы могли бы поселиться и в любом другом месте, где о ваших невзгодах никто не знает и где ваша красота и ваш кроткий характер привлекут к вам вскоре новых друзей. Но вы не хотите расстаться с Леони, признайтесь! – Я хочу это сделать, – сказала я в слезах, – да не могу. – Несчастнейшая, несчастнейшая из женщин! – грустно заметил Генриет. – Вы добрая и преданная, но вам не хватает гордости. Тому, в ком отсутствует это благородное чувство, ничто уже не поможет. Бедное слабое создание! Мне жаль вас от всей души, ибо вы осквернили ваше сердце, прикоснувшись к сердцу того, кто бесчестен; вы склонились перед его гнусной волей, вы полюбили подлеца! Я думаю о том, каким образом я вас мог когда то полюбить, но также и о том, как бы я мог сейчас не пожалеть вас. – Но в конце концов, – воскликнула я в испуге, пораженная и самими его словами и их тоном, – что же такое совершил Леони, если вы считаете себя вправе так отзываться о нем? – Вы сомневаетесь в этом праве, сударыня? Не скажете ли вы мне, почему Леони, который храбр – это бесспорно – и который является лучшим из всех известных мне стрелков и фехтовальщиков, ни разу не осмелился искать со мною ссоры, а я ведь шпаги и в руках не держал и тем не менее выгнал его из Парижа одним только словом, а из Брюсселя – одним только взглядом! – Все это непостижимо, – прошептала я, совершенно подавленная. – Да разве вам неизвестно, чья вы любовница? – энергично продолжал Генриет. – Да разве вам никто не рассказывал об удивительных приключениях кавалера Леони? Разве вам ни разу не приходилось краснеть за то, что вы были его сообщницей и бежали с жуликом, ограбившим лавку вашего отца? У меня вырвался горестный крик, и я закрыла лицо руками; затем, подняв голову, я крикнула изо всех сил: – Это ложь! Я никогда не совершала такой подлости! Да и Леони на нее неспособен. Не успели мы проехать и сорока лье по дороге в Женеву, как Леони остановился среди ночи и, потребовав сундук, уложил в него все драгоценности, чтобы отправить их моему отцу. – Вы уверены, что он это сделал? – спросил Генриет, презрительно рассмеявшись. – Уверена! – воскликнула я. – Я видела сундук и видела, как Леони прятал туда драгоценности. |
