Говорили о том, что роман очень ёмкий и воздействовать он будет на читателей сильно, да и вообще на всё, что происходит в России, а если появится через год, то воздействие его будет не то…

Еле уговорили.

Перед публикацией книги, по советской литературной традиции, роман решено было «пропустить» через журнал.

Остановились на «Нашем современнике».

Роман прочёл Геннадий Гусев — заместитель главного редактора Станислава Куняева. Гусева «Пирамида» поразила — они, к слову сказать, сошлись с Леоновым, и Геннадий Михайлович в последние годы жизни Леонида Максимовича был одним из самых близких ему людей.

«Но это не значит, что работа шла без сучка без задоринки, — вспоминает Алёшкин историю публикации „Пирамиды“ в „Нашем современнике“, — Геннадий Гусев пожаловался мне однажды с каким-то восхищением:

— Ну и старик!.. С кем только я не работал: с Силаевым, с Власовым (раньше Гусев был помощником Председателя Совета министров РСФСР). Насколько Власов был жёсткий мужик, и всё же с ним было легче и проще. Вот характер! Как ты с ним ладишь?»

Накануне появления романа в «Нашем современнике» Леонов внёс туда ещё добрую сотню правок, и на Гусева эта работа опять же произвела неизгладимое впечатление.

«Он радовался как ребёнок, — вспоминал Гусев о Леонове, — когда удавалось найти, „выловить“, „ухватить“ нужное, точное слово. Впадал в отчаянье и панику, если оно не давалось. Становился злым, колючим, обидчивым, если я, по простоте душевной, пытался ему помочь, да всё, пожалуй, невпопад. Он сам, только сам способен был найти самое точное, единственно подходящее и необходимое слово.

Вот Бог создаёт человека из глины, затем, разгневанный, низвергает в бездну „провинившиеся легионы сил небесных“, а затем пропускает в руку Адамову „животворящую искру“ духа. И вся эта „операция“ целиком уложилась в „молнийный промельк…“ Поначалу было: „молнийный проблеск“, но Леонид Максимович вдруг завздыхал и протянул: „Нет, не то…“ Воцарилось молчание. Я робко произнёс: „Вспышка“, вспомнив ночное фотографирование. Леонов отмахнулся и опять повторил: „Нет, не то“. И вдруг лицо его озарилось тёплым светом. Слово было найдено! Конечно же „промельк“! — оно не просто точнее, не просто оригинальнее (хотя и это бесспорно) — оно самое-самое, и неяркое, и мгновенное, и таинственное.

Или вот ещё. В той же ключевой сцене беседы Шатаницкого с Шаминым Никанор, в знак протеста против затеваемой „профессором“ и его свитой потехи, отвечает „адекватным щелчком“ — и заявляет, что хочет „на часок-другой сбегать с приятелем пополоскаться в знаменитый теперь столичный бассейн-купалище“ (разрядка автора). Вот это-то слово, выделенное затем Леоновым, долго отыскивалось им в кладовых его необъятной памяти. Ей-Богу, в них, как мне казалось, весь знаменитый четырёхтомник В. И. Даля! Он не удовольствовался упоминанием бассейна, который был вырыт на месте взорванного храма Христа Спасителя. Купалище — слово не просто глубоко русское, но и преисполненное религиозно-мистического смысла.

Самое интересное наступало, когда Леонов возбуждённо восклицал: „Сейчас, Генмихалыч, появится момент, драгоценный для всей рукописи!!“ Вот речь заходит о грехопадении Евы. „Я, — говорит Шатаницкий, — скинулся пресловутым библейским змием, зрелой анакондой ископаемого метража“. У меня сохранились черновики беглых записей этого „драгоценного“ момента, испещрённые, в поисках наилучших вариантов, большими и малыми поправками.