Созданный на основе собрания Остроухова и открытый в 1920 году Музей иконописи и живописи Леонов посещал не раз и не два. И домой к Остроухову наведывался часто.

Спустя несколько лет Леонов напишет в письме Горькому: «Мне всегда был необходим человек, которого я бы очень любил и которому беспредельно верил (а прямо сказать — отец. — 3. П.). Долгое время таким был, между нами говоря, И. С. Остроухов, человек грубый и великого чутья».

И далее: «…бывало, приходил к И<лье> С<емёновичу>, садился, наливал рюмку-две (не больше) водки, ему и себе, и этак просиживал вечер с ним, молча. Он очень здорово умел молчать, но обоим слышно было, как внутрях, так сказать, работают машины».

Впрочем, не только молчали, но и разговаривали, конечно; и удивлять старик ой как умел.

Случай был: вытаскивает как-то Остроухов из стола толстую тетрадь, показывает своему гостю — любимцу Лёне.

— Что это? — спрашивает Леонов, разглядывая заметки, строки стихов, зарисовки лошадей и горцев, пейзажи.

— Это дневник Лермонтова, — отвечает Остроухов.

Он его купил у какой-то старухи и в подлинности дневника ни секунды не сомневался.

Можно представить себе трепет и удивление Леонова…

(После смерти Остроухова дневник исчез и не найден до сих пор.)

Всевозможных раритетов и редкостей собрал Илья Семёнович великое количество, но, главное, — он сам был большой человеческой редкостью.

Вот к нему, замирая сердцем, пришёл Леонов с «Унтиловском».

— Это нельзя печатать, — ответил Остроухов, выслушав чтение.

О сюжете «Унтиловска» мы поговорим позже, когда речь пойдёт о пьесе, сделанной по мотивам повести; однако с Остроуховым согласимся: переход от первоначальной сказовой манеры в реалистическую, с элементами сатиры, прозу Леонову дался не сразу; повесть рассыпается, она лишена внутреннего костяка.

Но в тот день Леонов ожидал никак не критической реакции. И не только потому, что едва изготовленный, сырой ещё труд был ему самому по нраву.

Финансовые проблемы в связи с фининспекцией возникли тогда не у него одного. Тестя, Михаила Васильевича, тоже всю осень и начало зимы, вплоть до конца декабря, терзала фининспекция, не позволяя издательству выпустить ни одной книги. Только к концу 1924 года Сабашникову посчастливилось выиграть суд по поводу чрезмерного налогового обложения.

При таких обстоятельствах Леонову, хоть волком вой, необходимо было самому отвечать за себя и свою молодую семью.

— Не могу не публиковать. Деньги нужны, — сказал он Илье Семёновичу. — И «Красная новь» ждёт повесть.

Остроухов всё равно был непреклонен.

— Денег нет? — возмутился старик. — Идите на вокзал и разгружайте уголь… Чем угодно занимайтесь, но «Унтиловск» не публикуйте. Это ниже ваших возможностей.

Леонову верили, на Леонова ставила почти вся московская интеллигенция, не покинувшая Россию после 1917-го.

И он послушался. Рассказывал потом многажды, как шёл домой от Остроухова и, в злости и обиде, плакал. Так был уязвлён!

После несколько раз перерабатывал и сокращал «Унтиловск»… В конце концов, убрал в папку, задвинул в стол и завещал никогда не публиковать.

Взялся на другую повесть: в центре повествования — дом престарелых, немощные люди с их немощными заботами… И тут в дом престарелых приходит весть о революции.

Очень леоновский сюжетец!

Но эту повесть тоже бросил.