Расстались мы, но твой портрет

         Я на груди моей храню;

         Как бледный призрак лучших лет

         Он душу радует мою.

Или другое:

         Нет, не тебя так пылко я люблю,

         Не для меня красы твоей блистанье, —

         Люблю в тебе лишь прошлое страданье

         И молодость погибшую мою.

         Когда порой я на тебя смотрю,

         В твои глаза вникая долгим взором,

         Таинственным я занят разговором,

         Но не с тобой – я с сердцем говорю.

         Я говорю с подругой юных дней,

         В твоих чертах ищу черты другие,

         В устах живых уста давно немые,

         В глазах – огонь угаснувших очей.

И там, где глагол любить является в настоящем времени, он служит только поводом для меланхолической рефлексии:

         Мне грустно потому, что я тебя люблю,

         И знаю, молодость цветущую твою… – И т. д.

В одном чудесном стихотворении воображение поэта, обыкновенно занятое памятью прошлого, играет с возможностью будущей любви:

         Из-под таинственной, холодной полумаски

         Звучал мне голос твой отрадный, как мечта,

         Светили мне твои пленительные глазки,

         И улыбалися лукавые уста.

         . . . . . . . . . . . . . . . . . .

         И создал я тогда в моем воображеньи

         По легким признакам красавицу мою,

         И с той поры бесплодное виденье

         Ношу в душе моей, ласкаю и люблю.

Любовь уже потому не могла быть для Лермонтова началом жизненного наполнения, что он любил главным образом лишь собственное любовное состояние, и понятно, что такая формальная любовь могла быть лишь рамкой, а не содержанием его я, которое оставалось одиноким и пустым. Это одиночество и пустынность напряженной и в себе сосредоточенной личной силы, не находящей себе достаточного удовлетворяющего ее применения, есть первая основная черта лермонтовской поэзии и жизни.

Вторая, тоже от западных его родичей унаследованная черта, – быть может, видоизмененный остаток шотландского двойного зрения – способность переступать в чувстве и созерцании через границы обычного порядка явлений и схватывать запредельную сторону жизни и жизненных отношений.

Эта вторая особенность Лермонтова была во внутренней зависимости от первой.