— Так-так?

— Десять дней провела там. По утрам завтракали какой-то кашей на воде, потом три часа медитировали, потом обедали какой-то кашей на воде и овощами какими-то сырыми, после обеда было свободное время — я в основном гуляла вокруг монастыря, — потом медитация, ужин (угадай, что было на ужин) и отбой. И ни слова произнести было нельзя. Я в первый день попробовала, на меня монахи зашипели так злобно. Говорить, значит, нельзя, а шипеть можно.

— Понравилось тебе молчать?

— Ты знаешь, да. Это прикольно. Первые дня три молчать приятно, появляется ощущение спокойствия какого-то внутреннего. Следующие пару дней очень хочется что-нибудь сказать или даже закричать. А потом появляется страх, что, когда все это закончится, ты начнешь говорить, но никто тебе не будет отвечать. Я последний день молчания так боялась, прямо представляла, как все закончилось, я возвращаюсь домой, звоню подруге, а она берет трубку и молчит. Я что-то ей говорю, а она молчит. Приезжаю домой, открываю дверь, а отец молча уходит в другую комнату. И куда бы я ни пошла, что бы я ни сказала, все в ответ будут молчать. И со мной никогда больше никто не заговорит, никто.

— Как жутко.

— Я это к чему. У меня сейчас, знаешь, какой самый большой страх?

— Какой?

— Что в мире не осталось никакой еды, кроме черники и брусники. Мы выйдем из леса, придем в деревню, постучим в дом, откроет бабушка. Спросим, есть ли у нее что-то поесть, а она такая: «Конечно, деточки, есть пирожки с черникой».

— А потом добавит: «И с брусникой»?

— Именно.

Я засмеялась. Ветки стали еще ниже, теперь пригибаться приходилось и мне. Лес сгущался. Я подумала, точно ли эта тропинка ведет к деревне или дороге, или, наоборот, уходит глубже в лес, но решила, что день в любом случае в самом разгаре, так что если мы в течение часа или двух не выйдем к деревне или тропе пошире, то до вечера еще успеем развернуться и пойти в противоположном направлении.

— Представляешь, как местные обалдеют от нашего появления. Выйдем к тихой деревне какой-нибудь, пасторальной такой, стада коров пасутся на лугу, босые дети гоняют палкой велосипедные камеры, ничего не происходило с 1975 года.

— А в 1975 году один мужик у другого украл козу и вся деревня год это обсуждала?

Лес привычно шуршал, птица перелетела с ветки на ветку. Было тихо. Дороги не было слышно. Впереди треснула ветка. Затем еще одна. Затем еще. Кто-то шел по лесу.

— Помогите! — закричала Лика. — Мы здесь! Помогите!

— На помощь!

И мы побежали вперед по тропинке, забыв о том, что решили не бежать навстречу тому, что нам не отвечает. Ветка хлестнула меня по лицу и обожгла нос, затем еще одна, губа стала мокрой, я почувствовала стекающую каплю теплой крови, на секунду остановилась, и Лика успела убежать вперед.

Треск веток усиливался, тропинка начала петлять, Лика то скрывалась из виду, то появлялась снова. Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— Подожди!

Кажется, она меня не услышала. Я слышала, как она бежит впереди и нарастающий треск веток. Я отдышалась и бросилась бежать дальше, первый поворот — ее нет, второй — ее нет, за третьим поворотом я чуть не налетела на нее, она стояла как статуя, не шевелясь, я затормозила в последнюю секунду, споткнулась об корень и упала, задев рукой ее ногу. Она не произнесла ни звука. Я поднялась.

В паре метров от тропинки стоял медведь. Большой коричневый медведь стоял на задних лапах и внимательно смотрел на Лику.