— Ты сразу не ходи домой-то, — посоветовал мне Мишка, когда челнок ткнулся носом в берег. — Дедушка спервоначалу пойдёт мамке моей скажет, а мы на чердаке отсидимся. Я всегда так делаю. Пущай у неё сердце перегорит, а то она скорая — враз за волосья.

Над нами долго смеялся весь завод.

— Расскажи, Миш, как ты медведей за уши ловишь? — спрашивали рабочие и доводили Мишку чуть не до слёз.

А я вскоре после этого происшествия написал матери письмо.

Милая мама, — писал я. — У меня здесь большой друг Мишка, и мне целое лето будет очень весело. Обо мне не беспокойся. Здесь никаких приключений и опасностей не бывает. Пришли мне, пожалуйста, только плёнок для фотоаппарата и ещё пуль двенадцатого калибра для деда Ивана, а то он свои последние выстрелил в меня, когда мы караулили на дереве Гнедка и Мишка прыгнул на медведя.

— Мишка, — заговорил я медленно, — смотри, какая красивая дорожка идёт от реки вверх, прямо в осинник. Точно идёт она неизвестно куда, просто — никуда.

Мишка фыркнул и сбросил с крючка объеденного червяка.

— Ни-ку-да… — передразнил он меня и насадил на крючок нового червяка. — На Чусовую она, эта дорога, идёт. Вон куда! Думаешь ты всё такое, непутёвое, чего нету… — презрительно договорил он и, размахнувшись, ловко закинул леску в заводь около берега.

Разговор оборвался. Я сидел весь красный, даже уши горели, и делал вид, что слежу за дрожащим в течении поплавком.

И надо же мне было ему говорить! Знаю ведь Мишкин характер. Теперь будет дразниться…

Я, положим, видел, что Мишка больше не смеялся, сам не рад, видит — нехорошо вышло. Даже завозился на своём «кресле» и на меня смотрит. Не знает, как подступиться, чтобы и помириться и себя не уронить. Но мне точно стало жалко расставаться со своей обидой.

— Живцов-то много наловил? — заговорил наконец Мишка с преувеличенным интересом.

— Не знаешь разве, вместе ловили, — пробурчал я не оглядываясь и опять уставился на поплавок.

Помолчали.

— Да клюёт же у тебя, беспонятный! — закричал Мишка уже с раздражением. — Этак до завтра просидишь — ничего не наловишь.

— А мне и ловить не хочется, — отвечал я дрожащим голосом и, вытащив удочку из воды, начал её поспешно сматывать, — домой пойду, там интереснее что найду. Тут и рыбёшка-то кошкина радость.

— Ну и ступай домой, — не выдержал Мишка. Он ловко соскочил с развалины прямо на берег, сунул несмотанную удочку в кусты. — Проваливай! А я и один схожу да не «никуда», а знаю — куда. Вот!

С этими словами Мишка зацарапался вверх по обрыву и исчез. Я и ответить ничего не успел.

Ловить рыбу стало вовсе неинтересно. Я тоже выбрался на высокий берег, остановился и прислушался. Дрозд-рябинник весело свистнул и перелетел с ветки на ветку, ему откликнулась иволга, точно кошка взвизгнула, и опять всё смолкло. В лесу, непрогретом утренним солнцем, было холодно и неуютно. Я ещё постоял, прислушался и, понурившись, пошёл по дорожке.

«Теперь уж, наверно, поссорились навсегда, — подумал я с горечью и, подняв еловую шишку, размахнулся и пустил её по дорожке. — И почему мириться всегда стыдно? А если не мириться — как же тогда играть и ходить на пасеку?.. Или уже мне теперь и на пасеку нельзя, вроде как она Мишкина?»

Трах! С ходу я шлёпнулся на землю, больно ударившись локтем о корень.

— Ай! — невольно вскрикнул я и вдруг осёкся: из-за толстой ёлки выглянула Мишкина смеющаяся физиономия.

— Остыл маненько? — осведомился он добродушно.