Крик усилился: маленькая птичка мелькнула у отверстия, на лету сунула что-то в открытый клюв. За ней — другая…

Опять улетели. Кукушка несколько мгновений сидела не шевелясь. Смутное ли воспоминание удерживало её или что иное — кто знает. Затем сорвалась с места, стрелой промчалась мимо отверстия в осине и исчезла за кустами. Жалобный крик нёсся ей вслед…

И вертишейкам настала пора собираться в дорогу, их сёстры давно уже улетели на юг. А бедные приёмные родители пленника в дупле всё ещё не могли с ним расстаться. Вот спорхнут с прощальным криком измученные пичужки, но жалобный зов сына каждый раз возвращает их обратно.

Наконец, вертишейки в последний раз сунули в жадный рот червячка и осеннюю муху и улетели.

День клонился к вечеру. Охрипший, голодный кукушонок кричал уже реже и тише. Силы подходили к концу. В косых лучах заходящего солнца вдруг мелькнуло что-то чёрно-зелёно-белое, метнулся длинный хвост, — и перед отверстием дупла неслышно опустилась на сучок красавица сорока. Наклонив головку набок, она уставилась хитрым чёрным глазом на кукушонка. А тот испуганно втянул голову в дупло и сжался в комочек. Сорок он никогда не видал, но почуял, что от этой гостьи добра ждать нечего.

Голос беды и отчаяния знаком и понятен всем лесным жителям. Понимает его и сорока. А что из всякой беды можно извлечь себе пользу — это самое сорочье правило.

Кукушонок молчал. Сорока, нетерпеливо стрекоча, вытянула шею и опять заглянула в отверстие.

Но тут кукушонок с криком отчаяния неожиданно подскочил и стукнул клювом по зловещей чёрной голове. Сорока не столько от страха, сколько от удивления откинулась и чуть не свалилась с ветки.

Однако совать голову в дупло сороке больше не хотелось. Повернувшись к отверстию боком, она уцепилась одной лапой покрепче за сучок, на котором сидела, а другую медленно и осторожно просунула в дупло.

Раздался отчаянный крик птенца: хищная лапа, сжимаясь и разжимаясь, медленно шарила по стенкам, просовываясь всё глубже, и вдруг…

Что это был выстрел, кукушонок, разумеется, не понял. Однако оглушённый, неподвижный от ужаса, он заметил, что хищная лапа внезапно исчезла. Но в отверстие дупла заглянул ещё кто-то, наверное, не менее опасный. Раздался какой-то новый непонятный страшный звук — откуда кукушонок мог знать, что это человеческий смех.

— Сень, — послышался весёлый голос. — Ножик дай, видишь, какое дело: дятел дверь в квартиру по себе строил, а квартиранту без ножа не выбраться.

Через несколько минут перепуганный, доведённый чуть не до обморока, кукушонок переехал из дупла под чью-то куртку.

— Прощайся с родимым домом, — весело сказал человек. — Твоё счастье, что сорока нас криком на след навела. Я сразу догадался, что негодница какую-то пакость задумала.

— Мы что с ним сделаем? Выпустим? Да? — спрашивал мальчик, заглядывая под куртку, и осторожно, одним пальцем гладил пёструю головку.

— Нет, — ответил лесничий. — Он всю жизнь в дупле просидел и летать ещё как следует не умеет. Где ему до Африки долететь. У нас в клетке перезимует, а весной, когда гусеницы вредные разведутся, выпустим.

Так счастливо закончилась история и второго кукушонка.

Осенью, призывая приёмных родителей, он так вопил, что голос у него остался на всю жизнь хрипловатым. По этому голосу лесничий узнавал его каждую весну, когда, уже взрослый, тот прилетал из Африки. А прилетал он так больше десяти лет подряд, и лесничий радовался ему, как старому другу.

Ежовое молоко превкусное. Так, по крайней мере, думали маленькие ежата, судя по тому, как они толкались и лезли к брюшку своей матери-ежихи в норке под корнями старой джиды, недалеко от берега реки Сыр-Дарьи.