Грозный Попка в присутствии щенка перерождался. Распустив крылья, с каким-то удивительно нежным кудахтаньем он играл со щенком и только жалобно кричал, когда щенок таскал его за крылья и хвост, но никогда не пробовал вразумить его хорошим щипком. Если щенок ему уж очень надоедал, он взлетал на забор и оттуда с ним переговаривался самым нежным голосом, а иногда лаял, как маленькая собачонка. Домой Попка прилетал только поесть и часто, захватив кусок повкуснее, уносил его в будку. Если щенок отнимал кусок, Попка не сопротивлялся и летел домой за другим.

В сотне шагов от дома, за густым малинником, было посажено немного сахарного гороха для детей.

Любил горох и Попка. Взяв стручок в лапу, он осторожно обкусывал его по шву, пока тот не разваливался на две половинки, и тогда доставал сладкие горошинки и ел их по одной, мурлыкая от удовольствия.

Один раз он влетел на террасу во время обеда, но в каком виде! Громадный вырезной хохол стоял на голове дыбом, перья — тоже. Попка обрушился прямо на стол, что ему строго запрещалось, перескочил ко мне на плечо и с громким криком потянул меня за ухо.

Я вскрикнула и сбросила его на пол. Он побежал к лестнице, вернулся, опять взлетел ко мне на плечо и уцепился за моё несчастное ухо, снова полетел к выходу, и всё это с резким жалобным криком. Мы все повскакали с мест: Попка куда-то зовёт, надо бежать!

Увидев, что мы его поняли, Попка устремился за дом, прямо на гороховую полянку.

Что там было! Посредине вырванных и искромсанных сильным Попкиным клювом гороховых плетей визжал задыхающийся, весь обмотанный горохом Попкин воспитанник — щенок. При всём желании Попка не смог проложить ему дорогу из плена, куда сам, очевидно, и завёл его полакомиться вкусным горошком.

Мы выпутали бедного толстяка и отнесли в будку к кормилице — Белке, которой он долго с визгом что-то рассказывал, а Попка сидел рядом и имел очень сконфуженный вид.

Стряслась раз беда и с самим Попкой. Как-то утром он прилетел на террасу, молча опустился ко мне на плечо и прижался головой к щеке с тихим жалобным бормотаньем.

— У него кровь, кровь на головке! — вскричал Тарас и сразу же горько заплакал. Попку все любили. Осторожно сняв его с плеча, я осмотрела рану: верхняя половинка клюва была надломлена у основания, и по белой щеке капала кровь.

Попка стонал и сам протягивал мне голову, жаловался и просил помощи.

Завтрак был прерван. Все вскочили с мест.

Тарас схватил за рукав сидевшего за столом доктора — гостя.

— Иван Петрович, — умолял он, — ведь вы всё равно доктор, вы же людей лечите, скорее полечите Попочку, дайте ему порошков от носа.

— Дам, дам, — успокаивал его доктор. — Вы его только подержите, а то он не знает, что я доктор, да как цапнет…

Но Попке было не до цапанья. Клюв был беспомощно открыт, и Попка тихонько трогал мою щеку своим длинным тёмным языком с пуговкой на конце.

На доктора он было зашипел, но в моих руках успокоился. Доктор велел промыть рану перекисью водорода и залить воском, чтобы удержать сломанную половинку. Попка стонал, как человек, но не вырывался и потом прижался головой к моим рукам.

Вечером я отправилась к сторожу:

— Иван Кузьмич, что с Попкой случилось?

Кузьмич оглянулся.

— Это Василий всё. По двору идёт. Попку дразнит. Ударил щенка в бок ногой. А Попка налетел да его за ногу — цап и повис на сапоге, кричит, крыльями машет. Он его насквозь прокусил, сапог-то, а клюва вытащить не может. Клюв тащили, ну и поломали…

Клюв залечили. Попка сделался прежним весёлым задирой и щенка не разлюбил. До самой зимы он спал на собачьей будке и половину дня проводил, гоняясь за своим воспитанником.

— И ещё папа сказал, что здесь всяких зверей ужасно много, помните? — сунулась Мара, но тут же взвизгнула: Тарас дёрнул её за косичку.