Относились они к нашему лагерю… ну, по-всякому. Враждебных взглядов я что-то не отмечал, скорее уж с любопытством косились (оно и понятно, впервые в жизни видели советских солдат), кое-кто даже приподнимал шляпу или картуз, а бывало, какая-нибудь деваха (ох, видно, разбитная!) так сверкнет глазищами и блеснет зубками, что в голову сами собой лезут посторонние мысли, вполне простительные майору двадцати семи лет от роду…

Вот заговаривать не пытались ни разу, даже те, кто смотрел с явным интересом. Это тоже понятно: чужие солдаты, неизвестные, поди пойми, чего от них ждать. Да и буржуазная пропаганда в предвоенное десятилетие наверняка изощрялась насчет красных с хвостами и рогами. Хотя, если подумать, кто бы в этой глухомани вел буржуазную или какую другую пропаганду…

И вот что я любопытное подметил: практически ни один из мужиков не проезжал или проходил мимо, чтобы украдкой не «кинуть косяка» на один из наших двух «студебеккеров», один и тот же. Чем уж он им так приглянулся, именно этот, я никак не мог взять в толк — грузовик как грузовик. Отличавшийся от второго разве что номером. А вот наш «виллис» их не интересовал нисколечко.

Потом-то я понял, что к чему, — когда часа через четыре вернулись Сидорчук с Томшиком. Наверняка, как и было велено, держались золотой середины, но еще издали было слышно, как Томшик наяривает на аккордеоне и поет одну из своих любимых:

Сидорчук ему подтягивал и довольно складно. Польский он знал неплохо, как и я. Так уж сложилась жизнь. Оба мы до войны были пограничниками, разница только в том, что я на свою заставу попал поздней осенью тридцать девятого, через несколько месяцев после выпуска из училища, когда после известных событий стали всерьез обустраивать новую границу с немецким куском бывшей Польши. А Сидорчук в пограничники попал в тридцатом, сразу после призыва, именно что на польскую границу — естественно, еще старую. Служили мы в разных округах, но так вышло, что оба занимались, как бы это выразиться, деликатными делами, для которых хорошее знание языка сопредельной стороны просто необходимо…

Выйдя на большую дорогу, наши орелики играть и петь перестали — и вскоре объявились перед отцами-командирами, то бишь передо мной с Ружицким. Веселенькие оба, в самом бодром расположении духа: в самом деле, как уже говорилось, в нашей службе не часто выпадает хорошо посидеть в корчме по прямому приказу командира, да вдобавок за казенный счет. Редко на войне такая лафа случается…

«Золотая середина» — понятие растяжимое. Не могли же мы с Ружицким, учитывая специфику данного им задания, отдать приказ вроде: «Каждому — по две кружки, по две стопки, и больше — ни-ни!» Поди тут угадай, на которой кружке или стопке подвернется интересный собеседник…

Однако стояли они ровно, не шатались, языки у них не заплетались, так что, сразу видно, оба вполне годились для немедленного и обстоятельного рапорта.

Ну, они и доложились подробно. Никакой такой особо ценной, интересной информации они не добыли, но на нее с самого начала никто и не рассчитывал — откуда ей здесь взяться? Зато отлично выполнили главную задачу — врасти в местное, так сказать, общество.

В первой корчме они выцедили по кружечке пивка, но никого подходящего не высмотрели. Перебрались во вторую, и там-то на них очень быстро сам, можно сказать, выпрыгнул нужный элемент. Вежливо попросив разрешения составить компанию панам унтерам, подсел разбитной мужичок лет сорока, кое-чем от большинства местных отличавшийся. Пиджак не из домотканины, как у многих, а фабричного пошива, но главное — на голове армейская конфедератка, «старорежимная», с орлом в короне, а на груди медаль. Наши, люди и в этих делах кое-что понимавшие, вмиг опознали юбилейную бронзовую медаль в честь десятилетия польской независимости.