— Дальше пойдем? — тихонько спрашивает Акимов.

А я отчего-то совершенно точно знаю, что во всей этой норе больше нет ни одного «трезуба». И командую — на выход.

Тем временем вернулись те трое. Салимов, проводник, несет Карая, и сразу видно, что ничем тут уже не поможешь — голова болтается, глаза стеклянные, язык наружу… А Салимов все равно несет — он же его щенком взял в питомнике, выучил…

Оказалось, один из беглецов, самопожертователь сраный — а может, по приказу старшего — лег в засаду. Успел положить Карая, пущенного на длинном поводке, как самого на тот момент для них опасного, — а ребята моментально рухнули и загасили его из трех стволов. Судя по следам, двое ушли. Но без собаки их по чащобам уже не найдешь — ну да искать будет просто, они ж теперь без схрона, начнут по деревням прятаться, найдем, это проще…

Пришлось, уже не спеша, делать целых три рейса. Мы не только отвезли пленных — прихватили, завернув в найденную там же немецкую плащ-накидку, то, что осталось от Смока: противно, а надо. Прихватили еще двух жмуриков. Пригодятся. Был тогда такой порядок, быть может, по нынешнему взгляду и негуманный: этаких вот жмуриков выставляли в населенных пунктах на всеобщее обозрение. Наглядная агитация, так сказать: закрепят, чтобы не кувырнулся, автомат на шею, пистолет в руку, на грудь повесят табличку, где написано, кто он таков есть и как докатился до такой жизни… Было, было… Ну, обыскали схрон на скорую руку, забрали все бумаги, какие нашлись на виду. Скрупулезный обыск — это уже дело оперативников, не наше. Да еще я прихватил интересный трофей: американский кольт, на который в разных местах самопальным образом приварено штук семь антабок, то есть скоб — чтобы подвешивать под одеждой и стрелять из самых разных положений.

Развернули рацию, связались с областью, доложили все подробно и обстоятельно. Попросили автотранспорт. Нам вскоре ответили, что с транспортом полная запарка, в данный момент на территории области проходят сразу три боестолкновения, все в разгоне, а привлекать посторонний согласно предписаниям не следует. Велели подождать сутки-двое: никуда не денутся ни наши пленные, ни наши жмурики. И правда, никуда не денутся. Смотришь, тем временем и отыщем следочек тех двоих, чтобы уж зачистить как полагается…

Пленных я допрашивал поодиночке: ну конечно, без всяких стенографисток и записей, у меня и бумаги-то не было. Это потом, в области, будет им допрос со всей культурой…

Так вот, все трое, хотя сговориться, конечно, они не имели никакой возможности, показывали одно: сидели это они в схроне, как у батьки за пазухой, все было нормально и спокойно — и вдруг свет вспыхнул какой-то слабый и нелюдской. В чем последнее заключается, они никак объяснить не могли, но именно это слово все трое употребляли. И посыпались на них змеи откуда-то с потолка, натуральные гадюки, кучами, начали кусать за что придется, и такой ужас их взял, что они всей бандой ломанулись наружу, не думая и не рассуждая.

О чем я думал? Да исключительно о том, какая радость, что я их слушаю один, и мне не приходится все это на бумагу фиксировать. А больше и ни о чем…

На следующее утро, когда все было тихо и спокойно, Вася Зуйко снова попытался сквозануть по известному адресу с известными предложениями. Взял я его за гимнастерку, как в прошлый раз, только послабее, матернулся и спросил:

— Васюк, ты что, придурок? Девка себя от горя не помнит, а ты к ней свататься… Оставаться в расположении, то есть — ни шагу со двора. Прямой приказ старшего по званию и командира.

Он зыркнул, как солдат на вошь, но приказу подчинился…

Янину я так больше и не увидел.