— Ну вот, порой вовремя проведенная профилактическая беседа с людьми чудеса делает… Держи хвост пистолетом, не лезь в мистику, и все обойдется. А Факира твоего поляки накроют, не могут не накрыть. И если нас к тому времени не передислоцируют— что вряд ли, не будут они месяц копаться — я с ним, паскудой, лично побеседую… Ну что, все обговорили вроде? Теперь можно и пообедать? Вообще-то несолидно начальнику у подчиненных их пайком харчиться, но, я так понимаю, у вас найдется что-то… внештатное, не из казенного довольствия?

— Так точно, — сказал я. — Суп сегодня с зайчатиной, а к каше найдется и ветчина, и колбаса домашняя. Самогон мы, согласно вашей инструкции, тоже берем, иначе получилось бы подозрительно — что это за унтера, которые каждый вечер бимбер в корчме попивают, но в уплату за керосин и соль его не берут? Не бывает в жизни таких унтеров. Но, опять-таки согласно инструкции, выливаем ночью до капельки. А вот съестного хватает.

Он даже причмокнул:

— Супец с зайчатиной, говоришь? Ветчина с домашней колбаской? Кучеряво живете. Выгодное это все же, выходит, дело — казенным имуществом спекулировать среди местного населения… Ладно, веди к супцу и прочему.

Когда он уехал, снова подступили скука и безделье. И я, как уже не раз, сидел у палаточного окошка, смотрел на дорогу. Довольно быстро отметил: у Мазуров кое-что изменилось. Понаблюдав еще с полчаса, понял, что именно.

Они больше не отпускали девушек и женщин в одиночку, не то что раньше. Всякий раз, шла ли мазовшанка пешком или ехала в повозке, рядом обязательно шагал хмурый мужик или парень. У парочки сзади торчали из-под домотканых пиджаков топорища, а у одного парня, местного ухаря на вид, правый карман очень уж многозначительно и знакомо оттопыривался — ну да, война в эти места не заглянула, но пистолетик и тут раздобыть, сдается мне, не особенно и трудно, скажем, в повяте, на тамошнем базаре, из-под полы, да в особенности если еще на золотой песочек… Чем только на базарах во время войны ни торговали из-под полы…

Вот, значит, как. Быстренько они сориентировались и приняли меры, хотя и непонятно пока, откуда узнали, Сидорчук с Томшиком ни за что не проговорились бы. Ну мало ли как. У Мазуры та натура…

А еще через полчасика меня словно бес попутал. По всем правилам оставил за себя Сулина, как старшего по званию, взял «виллис» и поехал в деревню, благо запрещавших бы это инструкций не было. Поехал отыскать Конрада и потолковать кое о чем, если согласится. Нет, я ни во что мистическое по-прежнему не верил, да и паршивая, по выражению полковника, позиция «не знаю, что и думать» понесла значительный урон. Просто… Просто-напросто розыскник и должен был отработать все источники, даже такие, как Конрад. Так я себя, по крайней мере, убеждал…

Корчму, где каждый вечер сиживали наши, я, по их рассказу, нашел легко. Время было еще раннее для выпивки, но за столами уже наливались четыре человека, судя по облику и замашкам, записные местные пьянчуги. Корчмарь, сразу видно, продувная бестия, как его и описывали наши, ко мне прямо-таки разлетелся. Чуть поскучнел, узнавши, что мне не нужно ни обеда, ни выпивки, но быстренько растолковал, как найти домишко Конрада. Я туда прямиком и поехал. Пару раз попадались шагавшие с деловым видом польские розыскники, но всякий раз ограничивалось взаимным отданием чести — ну, понятно, у них своих забот по горло, а мне их спрашивать и не о чем…

О Конраде, как обо всех заметных в деревне персонах (от старосты до самых искусных браконьеров) наши успели кое-что разузнать. В том числе и вызывавшее к нему определенную симпатию оказалось, он не поляк, а чистокровный немец (дед с бабкой и мать с отцом по каким-то своим причинам обосновались в этой глухомани еще до создания империи, когда здесь была не она, а Пруссия).