Однако молодую модистку он так и не встретил, и на смену взлелеянному в мечтах предприятию вскоре пришли другие планы — и куда более реальные. Алоис понимал, что никогда не станет офицером-кавалеристом, потому что для этого следовало родиться в соответствующем семействе, а он был родом из мест (и кругов), где учат пасти свиней, а не душить батистовый носовой платок «правильной» кельнской водою. Тут уж ничего не попишешь. Но в одном Алоис не сомневался: в Вене он своего добьется. Никто из земляков по Шпиталю не рвался к жизненному успеху так, как он. И достаточно рано Алоис понял, к чему, собственно говоря, надо стремиться: ему хотелось носить красивый мундир и занимать высокую должность. Такую высокую, чтобы все завидовали. И завидовали уму. Дураком он не был и относительно своих способностей придерживался вполне разумного мнения.

В восемнадцать лет, проработав пять лет в сапожной мастерской, он подал в Министерство финансов прошение о зачислении его на службу в таможню и оказался принят. За следующие пять лет ему удалось дорасти до старшего инспектора таможни, что в табели о рангах соответствовало всего лишь армейскому чину капрала, однако уже позволяло облачиться во внушающий уважение мундир; кроме того, даже до столь незначительного поста, как правило, нужно было дослуживаться не пять лет, а все десять, особенно если твоему карьерному росту не способствует ничья мохнатая лапа.

Несколько раз он писал Иоганну Непомуку, сообщая об очередных своих достижениях, и наконец в 1858 году дождался ответного письма. Умерла младшая дочь Непомука, Йозефа; для всей семьи это стало серьезным ударом, и Непомук в письме давал понять, что в сложившейся ситуации был бы не прочь повидаться с Алоисом.

В 1859 году Алоис приехал в Шпиталь погостить. Для человека среднего роста выглядел он благодаря армейской выправке чрезвычайно высоким; родственники решили, что он держится чересчур надменно — и впрямь как аристократ.

Совсем немного времени понадобилось Иоганну Непомуку, чтобы понять: пригласив Алоиса погостить, он совершил тяжкую ошибку, но Непомук был уже не тот, что раньше, годы пригнули его к земле, как дерево, уставшее отражать натиск вечной вьюги. Смерть Йозефы рубанула его топором. Он был слишком бессилен, чтобы не спускать глаз с Алоиса.

Да и что, строго говоря, мог бы он — даже при желании — предпринять? Иоганна, его старшая дочь, была на семь лет старше Алоиса; она вышла замуж в восемнадцать и одиннадцать лет хранила верность своему Иоганну Пёльцлю, который заделывал ей одного ребенка за другим. Когда-то она была довольно привлекательна, но сейчас ее руки и ноги огрубели, а черты лица и фигура расплылись после шести родов; причем четверо ее детей уже умерли.

Когда-то Иоганна была чрезвычайно веселой девушкой, и сейчас при одном взгляде на Алоиса начисто забытая веселость вернулась. Когда Алоиса привели к ним пятилетним ребенком, она возилась с ним то как с младенцем, то как с куклой. Ласкала и целовала, брала к себе в кроватку. До самого его вынужденного отъезда она ерошила ему волосы и целовала в щеку; однажды, когда ему было восемь, а ей пятнадцать, они в шутку схватились на сеновале, делая вид, будто борются; но ему, повторяю, было всего восемь, и ничего серьезного у них произойти не могло.

Другое дело сейчас. При первой же возможности (оказавшейся, кстати говоря, и единственной) Алоис подхватил отцовскую традицию кровосмесительного соития на сеновале, в ходе чего и оказалась зачата Клара Пёльцль. Насчет этого у Иоганны не было ни малейших сомнений. Каждый раз, когда Пёльцлю случалось ее обрюхатить, она понимала это немедленно.