Мы треплемся в таком духе до восьми. Ровно в восемь Йоханн удаляется, поцеловав мне руку на прощанье. Я берусь за очередное письмо, стараясь не смотреть на телефон, хотя крохотные молоточки внутри головы деловито стучат, отсчитывая время.

Восемь пятнадцать. Никак не могу сосредоточиться. Читаю письма по второму кругу.

«Дорогая Катюша, а что бы ты сделала на моем месте?» Что бы я сделала на ее месте? Я не знаю, что делать на своем. Но бодро отстукиваю ответ: «Дорогая Лена, я внимательно прочитала твое письмо. Я понимаю твою обиду, но… поверь мне, ничего страшного не произошло. Твой парень совершил ошибку, с кем не бывает. Прояви великодушие и прости его. Только слабые не прощают…»

Резкий звонок телефона застает меня врасплох, и я вздрагиваю. Бросаю взгляд на часы — половина девятого. Ровно. Помедлив секунду, беру трубку. «Лиза, Элизабет, Бетси и Бесс…» — говорит знакомый мужской голос, и слова эти звучат как пароль. Голос низкий, теплый, ласковый, как у… был когда-то такой американский певец — Пэт Бун, гудел-мурлыкал басом свои песенки, и мурашки точно так же бежали у слушательниц вдоль позвоночника…

— Да, — бормочу я в трубку внезапно осевшим голосом. — Да…

Глава 2

Возвращение

Павел Максимов позвонил в знакомую дверь. Ничего не изменилось за долгих восемь лет — так же глухо тренькнуло в глубине квартиры, только вместо легких быстрых шагов Оли раздались шаркающие, тяжелые и незнакомые. Некоторое время его изучали через глазок, потом дверь распахнулась. Постаревший и какой-то облезлый Юра стоял на пороге, всматриваясь близорукими глазами в гостя. Круглый животик, плешь на макушке, затрапезная линялая рубашка с расстегнутым воротом и замызганные тапочки на босу ногу. Юра никогда не считался красавцем, он был нормальным, в меру жизнерадостным мужиком, с которым Павел не слишком дружил — поддерживал отношения по-родственному, не более. Сейчас же перед ним стоял угасший человек, изрядно потрепанный жизнью.

— Привет, Павлик, — произнес Юра и посторонился, пропуская его. — А мы уже заждались.

Он пошел следом за гостем, не зная, что еще сказать. Павел по старой памяти свернул на кухню. Сестра Маша повернулась от плиты — постаревшая, с тощей жилистой шеей, подпоясанная кухонным полотенцем. Шагнула ему навстречу, обняла, прижалась головой к груди. Шмыгнула носом и вдруг заголосила дурным голосом: «Павлик, братик! Вернулся!» За столом сидел ребенок — мальчик, которого он помнил совсем крохой, — и во все глаза смотрел на гостя. Племянник.

— Ну, будет, Маша, — неловко произнес Павел. — Все, все… — он похлопывал ее ладонью по спине, а она, скривив лицо, плакала. Юра беспомощно топтался рядом.

— Давайте за стол, — Маша, наконец, оторвалась от него, вытерла слезы полотенцем. — Садись, Павлик. Юра!

— Да, Машенька, — отозвался тот, вскидываясь.

— Доставай, в холодильнике!

Юра вытащил из холодильника бутылку водки.

— Сели! — скомандовала Маша. — Открывай!

Выпили.

— Лешенька, это твой дядя Павлик, — обратилась Маша к мальчику. — Он работал на Севере…

Мальчик украдкой разглядывал дядю, и Павел почувствовал досаду — не догадался купить подарок. И дурацкое упоминание о работе на Севере… О том, что он сидел за убийство жены, знали все. Весь дом. Да что там дом — весь город!

И квартира эта была его. Когда-то, восемь лет назад, Маша написала ему в колонию, попросилась пожить у него, времена, мол, тяжелые, а там нужно топить, дров не напасешься, ребенок маленький… Там — это в Посадовке, где у них дом, родительский еще.