— Мало того что мы жизни не видели как таковой, — поддержал его Кашлев, — мы еще подчас отравляли ее межнациональными предрассудками, верно я говорю?

Геворкян с Мирзоевым значительно промолчали.

— Хотелось бы знать: и долго нам здесь сидеть? — немного позже спросил Карен.

Кашлев ответил:

— Если это землетрясение, то нас обязательно откопают. Суток так через пять. А если это третья мировая война, то тут нам, товарищи, и могила. Потому что некогда заниматься заживо погребенными, надо оккупантам давать отпор!

— Даже если это землетрясение, — глухо сказал Мамед, — то мы все равно пять суток не отсидим. Во-первых, без воды, во-вторых, прохладно.

— Да еще и разговариваем много, — добавил Кашлев. — Давайте помолчим, будем сберегать силы.

И они замолчали, причем надолго.

Они молчали, молчали, а потом Геворкян сказал:

— Нет, я хоть перед смертью наговорюсь! Всю жизнь молчал, так хоть перед смертью наговорюсь! Мое такое мнение: неправильно мы живем! Точнее сказать, жили, а не живем. Надо было любить друг друга, потому что любовь — это единственная радость, которая имеется на земле. Надо было друг другу ноги мыть и юшку пить, как русские говорят. Вот чего мы с тобой ругались, Мамед, — ответь?

— Дураки были, — сказал Мамед.

— Я приветствую такую постановку вопроса, — на подъеме сообщил Кашлев. — То есть мне межнациональная гармония по душе!

На этом вдруг замолчали, точно у всех и впрямь истощились силы. Сморило парней, должно быть; не прошло и получаса, как они захрапели на разные голоса.

Воспряли ото сна они неизвестно в которое время суток, потому что все трое не курили, и потому не могли осветить часы. Проснувшись, они обменялись несколькими пустейшими замечаниями и прочно задумались о грядущем небытии. Смертные думы уже настолько их захватили, что они и потом не разговаривали почти. Кашлев немного попел вполголоса, а так не было ничего. Было настолько холодно и голодно, что кончина представлялась уже приемлемой, если даже чуточку не желанной. Спустя несчитанные часы все трое опять заснули — видать, наступила ночь.

Проснулись они от грохота: кто-то чем-то долбил руины прямо над головой.

— Живем, орлы! — диким голосом закричал Кашлев и по ненормальному рассмеялся.

— Значит, все-таки землетрясение, — заключил Мирзоев.

— Или диверсия экстремистов из Сумгаита, — сказал задумчиво Геворкян.

— Ты все-таки думай, что говоришь! — завелся опять Мамед.

— Кончай базарить! — вмешался Кашлев. — Снова вы, такие-сякие, принялись за свое!

Как только настала пауза, вызванная сознанием мелочности национальных противоречий, извне донеслись странные звуки, которые вогнали парней в тяжелое удивление; именно — звучал иностранный говор и лай собак.

— Нет, ребята, — горько заметил Кашлев, — и не землетрясение это, и не диверсия, а последняя мировая. Французы выбросили десант! Наверное, сначала американцы нанесли ракетно-ядерный удар, а потом французы выбросили десант.

— Почему ты думаешь, что это именно французы? — спросил его Геворкян.

— Потому что я в техникуме изучал французский язык.

— А как по-французски будет Париж? — зачем-то спросил Мирзоев.