«А, – вспомнил он, – день рождения Каледина мы отмечали, и, по-видимому, выпито было много». Каледин был его приятель – тоже военный переводчик. Минувший вечер помнился смутно, но к проникновению это отношения наверняка не имело, а было естественным следствием вчерашнего сидения.

Постепенно он вспомнил все или почти все об этом периоде своей жизни. Вспомнил, что ехали они (то есть едут сейчас) действительно в Эль-Кунетру и что там ранним вечером был (то есть будет?!) рейд израильтян и диверсия. Взорвали они тогда (то есть взорвут?!) склад боеприпасов – много сирийцев погибло, но они с Саниным отделались тогда легко: Санин получил легкую контузию – ударило его по лысине доской от забора, а ему какая-то железяка, не осколок, а просто железяка, попала в ногу и вырвала кусок мяса из икры, но, к счастью, не глубоко и артерии или там вены не задела. Его даже в госпитале тогда не оставили, а только швы наложили, и хромал он месяц.

Осторожно, чтобы не заметил генерал, Рудаки приподнял штанину на правой ноге – шрамы были на месте.

«Ну да, конечно, – подумал он, – шрамы и должны быть – это ведь уже было. А что же будет тогда? – спросил он себя. – Все опять повторится? А шрамы?» Но ответа не нашел, как не находил он ответов и на многие другие вопросы.

Ну вот, скажем, какой он сейчас? В зеркальце над ветровым стеклом он себя не видел. Санин в его внешности ничего необычного не заметил, только за одежду дрючил. Значит, должен выглядеть он сейчас, как выглядел тогда, тридцать с лишним лет тому назад, – наивный такой мальчик с грустными глазами. Недавно он нашел свой старый военный билет, посмотрел на фотографию, и стало ему грустно и захотелось опять стать таким мальчиком, а не лысым и бородатым дядькой, стариком почти (хотя стариком он себя не чувствовал).

Он потер подбородок – бороды не было – и усмехнулся. «Не хватало еще предстать перед Саниным в моем теперешнем виде, с бородой и лысиной – старика бы точно удар хватил! А как же шрамы? – опять спросил он себя. – Шрамы-то остались. Значит, не попадет в меня в этот раз та железяка. Или попадет?» Ничего не было ясно.

«Пространство проникновения – сложное и непредсказуемое. Оно, как лабиринт такой, с петлями и тупиками», – вспомнил он слова Хироманта, и захотелось назад, домой.

Тем временем машина свернула на шоссе, ведущее к Галанским высотам, проехали пропускной пункт, где их не остановили, – сирийские жандармы или «шорта аскерие» (он забыл, у кого какая форма) отсалютовали красному флажку на радиаторе «Волги», и они поехали дальше, проехали грязные, с глинобитными дувалами улицы Эль-Кунетры и въехали на территорию ракетного полка.

Рудаки привычно переводил Санину витиеватые приветствия полковника Надира Набулси («Надо же, фамилию помню», – подумал он); потом осматривали позиции ракетных установок, и он опять смотрел в бинокуляр подзорной трубы на Иерусалим и видел близко, как на ладони, городские дома, улицы и расхаживающих по ним израильтян, военных и штатских.

Он помнил, что уже не осталось там израильтян и Государства Израиль больше нет, захватили эту территорию арабы во время «Войны Рамадана» – внезапного, массированного нападения шести арабских государств на Израиль в начале двадцать первого века. Теперь же ходили израильтяне по улицам Иерусалима, не ведая о своей грядущей судьбе.

Потом был обед с полковником Набулси, на котором говорили о делах военных и о вечной и нерушимой дружбе Сирийского и Советского народа.

Все это время – и когда осматривали позиции, и когда обедали – Рудаки постоянно думал о том, что приближается вечер и рейд израильских диверсантов и снова ему придется пережить этот ужас, когда все вокруг взрывается, от едкого порохового дыма трудно дышать, а сверху летят на тебя всякие железяки.