Катя подняла голову и посмотрела на Теанну. Привалившись к майскому дереву, торчащему из груды бревен, старуха, казалось, дремала. Укрой меня своим покрывалом, Льорона… Почему я умираю в холоде? Потому что любовь смерти холодна — и даже предательство жизни теплее, чем преданность смерти? Катерина поднесла факел к бревнам. Пламя нехотя лизнуло наваленный поверх бревен хворост, забралось вглубь, недовольно плюясь искрами и дымя. Ты умрешь не в холоде, старуха. Хотя и эту смерть ласковой не назовешь, все врет речной призрак, песни врут, врут сказания.

Катя прикинула, сможет ли она забросить факел наверх. И что лучше: чтобы костер разгорался быстрее или?.. Где-то писали: жертвы аутодафе и пожаров теряют сознание от едкого дыма раньше, чем огонь примется обгладывать их тела. Утешение, конечно, небольшое, но уж какое есть, на костре выбирать не приходится.

И тут пламя взмыло к предрассветным небесам. Будто огромная птица-кардинал, сверкая пурпурной грудью и черной маской вокруг глаз, вспорхнуло из гигантского гнезда, обхватило крыльями обессилевшую Теанну и унесло в беззвездную пропасть. Костер продолжал, гудя, набирать силу, но возле майского шеста уже никого не было. Катерина перевела дух. До последнего мгновения она не была уверена, что не наделает глупостей — не полезет в огонь помогать зимней карге, не набросится с кулаками на бога Бельтейна, не подожжет тем же факелом пяток дорогих гостей, что сначала ели-пили хозяйское угощение, а потом саму хозяйку живьем изжарили… Цинизма Кэт не хватало, чтобы заставить Катю безмятежно созерцать огненное жертвоприношение. Даже если оно действительно необходимо. Даже если без сожжения чего-нибудь корчащегося и вопящего от боли весна не наступит.

Над костром занялась заря. Рассвет плескался кровавыми полотнищами не на востоке, а прямо над огнем Бельтейна, там, где алая птица вонзилась в небо. А неподалеку от рассвета, похожего на зарево, в полную силу светила зеленоватая луна Бельтейна. Катерина представила, как это зрелище сводит с ума сотню-другую астрономов. И вдруг поняла, что ей напоминает небо Бельтейна. Театральный задник.

— Ну что? — обернулась Катя к Апрель, злясь на ясноглазую богиню безумия почти так же сильно, как в свое время Кэт злилась на Маму Лу. — Спектакль окончен?

— Спектакль? — переспросила Апрель.

— Конечно, спектакль, — буркнула Катя. — Все это подстроено, чтобы я сделала выбор, да? Чтобы лишний раз подтвердила готовность сотрудничать с демонами? Сейчас к рампе выйдет Цапфуэль, прочтет нотацию в духе «Почтенная матрона не жжет старушек на потеху язычникам!», Наама его засмеет, Беленус их помирит — и по домам.

— Как это — по домам? — изумилась Апрель. — Самое главное пропустим!

— Оставь, Лисси, — пророкотал голос бога Бельтейна. — Человек всегда думает, будто главное в любом действе — он. Публика верит: театр существует ради аплодисментов. Игрок считает: игру затевают ради денег. Род людской убеждает себя: весна сменяет зиму ради жизни на земле. И это хорошо. Нельзя жить под гнетом Теанны. Отчаяние — неподъемная ноша. — После этих слов Беленус смежил веки, точно засыпающий филин.

А на самом деле нет никакого «ради», печально напомнила себе Катерина. Все, что нас окружает, есть чистое биологическое везение, мимолетная вспышка в холоде вселенской ночи, в котором даже вопли Льороны кажутся ангельскими хорами, а вулканическая пустыня — райским садом.