И вот, когда мы поехали на первый выездной и последний в жизни культбригады концерт (поехали мы на какую-то сельскохозяйственную командировку в честь окончания каких-то полевых работ), Русланова поехала с нами. Мы повезли большой концерт. И после концерта, когда она переодевалась, она вытащила из своей сумки, где у неё было концертное платье, нечаянно зеркало, выронила его, и оно разбилось. Она была страшно расстроена — это была плохая примета. И нам она сказала, что это зеркало служило ей много лет и вот теперь что-то будет нехорошее. И действительно, через несколько дней её от нас увезли.

После лагеря я с ней встречалась дважды. Встречи были очень тёплыми, сердечными, мы обнимались и плакали».

Из воспоминаний профессиональной революционерки и бывшей работницы Наркомата здравоохранения СССР Юлианы Алексеевны Ильзен:

«Помню в подробностях её первый героический поступок в лагере. Русланова категорически отказалась петь только для начальства и потребовала, чтобы в зале были, как она выразилась, „её братья-заключённые“. И вот начальство заняло первые ряды, дальше через несколько пустых рядов — серая масса заключённых. Надзирателям пришлось срочно отпирать бараки, поднимать заключённых с нар, и только когда зал заполнили люди в телогрейках, Русланова начала выступление.

В лагерях люди не смеялись. Иногда только вдруг доносился какой-то звериный хохот блатных — значит, над кем-то издеваются. Но вот Л. А. Русланова и Л. А. Баклина, бывало, предавались весёлым воспоминаниям и даже разыгрывали сценки. Ну, например, мы просто умирали от хохота, когда они изображали двух торговок. Помню я, как Русланова изобразила заключённую старуху, которую встретила в пересыльной тюрьме. Желая ободрить и как-то утешить отчаявшуюся Русланову, старуха приплясывала и приговаривала: „А я их обману, обману, они мне дали 25 лет, а я их не проживу, не проживу“.

Русланова часто прихварывала, и однажды её положили в маленький стационар при санчасти. Случилось так, что я тоже заболела, и на несколько дней мы оказались в одной комнате. Этих дней я не забуду никогда. Не забуду, как однажды мы устроили баню: растопили печь, на углях подогрели воду и вымылись с головы до ног. Я занялась приготовлением чая. Чай вскипел, разлит, а Руслановой всё нет и нет. И вдруг Лидия Андреевна входит, и в руках у неё моя постиранная кофточка. „Ты знаешь, тёплая мыльная вода осталась, вот я не хотела, чтобы она пропадала“. И притом, что Лидия Андреевна очень плохо себя чувствовала.

Тогда-то я узнала кое-что из её жизни. Жили бедно. Мать умерла рано, оставив троих детей. Жили милостыней, нищета была непроглядная. Уже во время войны маленькую Лиду определили в приют, где она и начала петь в церковном хоре. Будучи необыкновенно трудолюбивой, она умела зарабатывать и очень любила деньги. По нашим понятиям, Русланова была фантастически богата: коллекция картин, старинная мебель работы крепостных мастеров, серебряные вещи, бриллианты.

Многие получали посылки из дома, и каждый хотел хоть чем-то порадовать и поддержать Русланову. Ей несли кусочки масла, шоколадки, какао и другие деликатесы. Лидия Андреевна очень спокойно всё это принимала, но я не помню, чтобы она это когда-нибудь съедала. Как правило, все эти деликатесы Лидия Андреевна скармливала „работягам“.

Концерты наши продолжались по 3–4 часа, возвращались в барак мы поздно, а подъём в 5–6 утра. Нас, женщин, надзиратели не будили, все спали, и никто никогда не ходил в столовую завтракать. Ходила одна Русланова. Она забирала в кухне наши миски с кашей и раздавала их работягам».

Юзеф Сушко попал в Озерлаг после войны в совсем юном возрасте, ему не было и двадцати. Родом он был из Западной Белоруссии. Осуждён по 58-й. Хорошо играл на баяне. Аккомпанировал Руслановой на концертах.