И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать — будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри — лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу — золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: «Вам назначается испытательный срок». И внизу черной антиквой, как приговор: «ЛИГА МАРТИНАРИЕВ».

5

Собакина вручила мне три листка сегодняшних командировок. И еще какую-то записку, на которой стоял жирный красный вопрос.

— Что это значит? — я возвратила листок с вопросом Собакиной.

— Это значит, — отвечала она тоном учительницы с сорокалетним стажем, — что господин Орас сегодня велел позвонить и выяснить, когда он сможет открыть благотворительный счет.

— Ясно, — хмыкнула я, хотя пока еще ничего не понимала.

— Если скажет, что счет открыт, поблагодари, — наставляла Собакина. — А если нет…

У нее была потасканная раздутая физиономия и дешевый нечесаный парик на макушке. Загорелые жирные плечи и не менее жирные груди выпирали из слишком узкого и слишком открытого летнего платья. За глаза все «милосердцы» называли Собакину Бандершей. В молодости она была профсоюзной активисткой и любовницей многих влиятельных ныне лиц города, они не дали ей умереть с голоду, пристроили на теплое местечко. «Око» подкармливалось из городской казны. Но главным источником питания служили привлеченные всеми правдами и неправдами спонсоры. Раз в неделю все работники «Ока», вооружившись огромными кистями и волоча ведра с клеем и свертки плакатов, расходились по городу, расклеивая на специальных стендах красочные бумажные простыни. На всех рекламных плакатах «Ока» помещалась физиономия Собакиной, расползшаяся, как ком масла, в улыбке. Поговаривали, что ее новая загородная вилла построена на пожертвования для слепых старушек и глухонемых собачек, или что-то в этом роде.

Мне всегда очень хотелось поругаться с Собакиной, причем по-крупному, с воплями, оскорблениями и бросанием предметов. Но Бандерша ловко ускользала от ссоры. У нее был к этому талант. Я вообще не слышала, чтобы она с кем-нибудь ругалась. Напротив, она умела для каждого подыскать нужное словно и очень тонко польстить. Возможно, поэтому в перезрелые годы у нее нашлось немало покровителей. Вот с кого стоит брать пример в моей непутевой жизни. Учиться надо! А то с моим вздорным характером придется коротать последние дни в богадельне. Впрочем, до этих дней мне еще далеко. Оставалось надеяться, что за оставшиеся сорок лет я успею себя перевоспитать.

Я придвинула к себе телефон и набрала номер Ораса.

— Андрей Данатович, с вами говорят из «Ока милосердия», - на самом деле у Ораса было какое-то совершенно безумное отчество, которое на русском языке выговорить невозможно, поэтому в городе все именовали его именно так. — Как поживают ваши булочки? Можете прислать десятка два, непременно со взбитыми сливками?

Бандерша округлила глаза и сделала очень выразительный жест.

— Счет, — прошептала она. — Напомни про счет.

Я успокаивающе подняла руку.

— Булочки — это только аванс, — добавила я. — Ах, пришлете? Госпожа Собакина безмерно благодарит. Вы не забыли про счет? Да, да, на лечение.

Орас помолчал секунду-другую.