— Дедушка, а что же это за песня у них? Они, значит, никакой войны не боятся? Почему же?

— А потому, что им кажется, что их печка крепче всех крепостей на свете и что до их печки никто добраться не сможет.

— А если немцы придут да печку разломают?

— А!.. Ну, тогда они совсем другую песню запоют, совсем другую.

Мать сидела за столом возле лампы и вязала варежки. Она взглянула на деда, улыбнулась и сказала:

— Папаша, про кого ты говоришь? Уж не я ли такую песню пою?

— Да нет, — ответил дедушка, — это мы с Маринкой про сверчков разговариваем.

Страх

Сладкая дрема незаметно подобралась к Маринке. Ленивыми стали ее руки и ноги, тяжелыми стали ресницы — так и тянет их вниз, никак не поднимешь…

Но есть еще узенькая щелочка, еще что-то видят Маринкины глаза. Маринка глядит на пеструю занавеску у печки. Занавеска желтая, а по желтому полю вытканы коричневые лисички и зеленые кустики. И вот занавеска понемногу вся оживает. Тихо-тихо начинают покачиваться зеленые кустики, словно ветер шевелит их… Вот и лисички зашевелились. Ожили — бегают, играют, шевелят хвостами, безмолвные и беззвучные как тени…

А тут еще и от лампы потянулись во все стороны широкие желтые лучи — полна изба лучей!..

Больше Маринка ничего не видела, сон одолел ее. Она не слышала даже, как мать взяла ее на руки и перенесла на постель.

Все уснули. Тихо-тихо было в избе. Только шуршали сверчки за печкой, похрапывал легонько дед да изредка потрескивали стены от крепкого мороза.

И вдруг среди этой глубокой ночной тишины раздался удар. Удар был такой сильный, что стекла звякнули в окнах и с полки упала стоявшая на краю жестяная чайница. Все вскочили. Маринка вскрикнула. Ганя поднял от подушки свою белокурую всклокоченную голову, но, посмотрев вокруг широко раскрытыми глазами, снова опустился на подушку и засопел носом: сон был сильнее его.

Мать и бабушка поспешно оделись, вышли на улицу. Маринка сунула ноги в валенки — одну в свой, другую в Ганин, — схватила дедов полушубок и побежала за ними. На крыльце от крепкого мороза у Маринки на минутку захватило дух.

Весь народ высыпал на улицу. Тихо стояли у своих дворов и разговаривали вполголоса. Маринка вышла к палисаднику. Безмолвная, снежная, вся седая от инея была ночь. Деревья стояли белые и пушистые. И среди этой снежной ночи над этими белыми деревьями широко разливалось зловещее малиновое зарево огромного пожара.

— Бабушка, что это? Загорелось? — спросила Маринка. — Это станция горит, да?

— Ты куда вылезла? — закричала на нее бабушка. — С постели, да на мороз! Пошла в избу, ну-ка!

— Да ты хоть скажи, где ударило-то. Ну, бабушка!

Но бабушка схватила ее за руку и без разговоров потащила в избу.

Дед сидел на своей лежанке. Он тоже хотел было выйти посмотреть, да никак не мог найти своего полушубка.

— Что там? — спросил он.

— Ой, дедушка, — сказала Маринка, понизив голос, — там все небо красное, все-то небо горит!

Вскоре пришла мать.

— Говорят, мост возле станции взорвали, — сказала она. — Там фашисты.

— Батюшки! Уж на станцию пришли! — всплеснула руками бабушка. — Ой-ой!.. Ну, идет беда и к нам.

Дед опустил свою седую голову.

— Да, — невесело повторил он, — беда идет.

— Ну, будет вам горевать прежде времени, — ласково молвила мать. — Может, идет, идет, да и пройдет мимо! Ложитесь-ка да спите лучше.