|
Да и некогда ему было с домашними делами разбираться; у него теперь, считай, вся жизнь в дороге проходила: на двести верст в одну сторону от Раздольного и на двести верст в другую, почти все перевозки грузов и пассажиров находились теперь в руках Евграфа Кононовича. А уж он из своих рук ничего не выпустит. У него все в дело годится. Если постоялый двор завел, значит, при нем и кузня имеется — коней подковать, обод поправить. А еще при постоялом дворе лавка стоит с самым необходимым товаром — мало ли какие надобности могут возникнуть у господ проезжающих. А еще при каждом постоялом дворе у Евграфа Кононовича сидел, как пень при дороге, мастеровой на все руки кустарь: в одном месте посуду ладили, в другом — пимы катали, в третьем — полушубки шили, в четвертом — упряжь конскую… Все, все в дело шло, в одни руки копеечка падала.
Прошло лет семь. В один из летних вечеров Евграф Кононович, вернувшись из дальней поездки и только что досыта напарившись в бане, пил чай с мягкими каральками и благодушествовал. Хорошо! Шевелил пальцами босых ног и глаза прижмуривал от удовольствия. Но сладкую минуту отдыха нарушила Таисья Ефимовна. Поднялась наверх и доложила: — Бродяжка какой-то тебя спрашиват. Надо, говорит, до зарезу, хозяина видеть. — Ишь ты как — «до зарезу»! А в другое время ему дороги не нашлось! В кои веки роздых себе дал, а ему — «до зарезу»! — Войдя в силу и разбогатев, Евграф Кононович приобрел привычку ворчать и строжиться. Иначе, говорил он, уважать не будут. Но Таисья Ефимовна, как и прежде, на короткой ноге держала себя с благоверным, с ответным словом еще ни разу не замешкалась: — Ну, ступай и сам ему скажи. А чего я туда-сюда сновать буду, я вам не челнок. Евграф Кононович еще поворчал, для порядка, и спустился вниз. На крыльце, на нижней ступеньке, его действительно поджидал бродяжка. В годах уже, сивый; на голове, несмотря на жару, татарский малахай, через плечо, на длинной лямке, висит холщовая сумка, шабур грязный и до того истасканный, что дырки просвечивают. Увидев хозяина, бродяжка поднялся и поклонился: — Доброго тебе здоровья, Евграф Кононович. — И тебе — не хворать. Чего звал? — Неужель не признаешь, Евграф Кононович? Вгляделся в бродяжку попристальней — нет, кажется, не доводилось встречаться раньше. — Оно конешно, — вздохнул незваный гость, — где же меня теперь, прежнего, узнаешь. Измочалила жизнешка, пятнай ее мухи. Агапов я, был такой купец раньше в Ирбите, чаем торговал. Слыхал про него? — Вот те на! — Евграф Кононович только руками развел: это ж надо как судьба распорядилась и в каком растрепанном виде довелось своего благодетеля встретить. Велел Таисье Ефимовне достать чистое белье, отправил гостя в баню, благо она еще не простыла, а после зазвал его наверх, усадил за богатый стол, щедро принялся угощать. Выпив винца, Агапов жадно накинулся на еду. Сметал все подряд, что на столе было, да так помногу напихивал в рот, что едва не подавился. — А худо тебе с перееду не станет? — обеспокоился Евграф Кононович. — Хуже мне теперь ничего не будет. Смерть и та в радость, да вот настигнуть никак не может… — Агапов сморщился маленьким усохшим личиком и тихо, безнадежно заплакал, подшвыркивая носом, как обиженный ребенок. Была у Агапова причина плакать столь безутешно. Евграф Кононович лишь головой покачивал, слушая печальную историю, которая завершилась холщовой сумкой — в нее Агапов куски складывал, собирая ради Христа нищенское подаяние. Где каменный дом в родном Ирбите, где чайные обозы, где былое уважение и крепкий достаток? Все кануло, все ахнулось, как в тартарары, все рассыпалось в прах. |
