— Просто стараюсь иногда оглядываться по сторонам, — серьезно сказал Хопалонг. — На «Тире 20» нас всему этому научили еще в далекой юности. Это только на твоем ранчо эти твои дармоеды никогда не замечали ничего дальше собственного носа. Ну конечно, к виски это не относится, — добавил он, — уж что-что, а бочку с виски они умели учуять за версту!

Хопалонг взглянул на Памелу. От сидения у костра губы ее стали совсем алыми, а щеки были залиты густым ярким румянцем. Хопалонг пошутил над ней:

— Мне кажется, что холодная погода идет тебе на пользу. Ты все хорошеешь и хорошеешь.

— Слишком долго меня держали взаперти, а мне было просто необходимо вырваться на волю. Хотя здесь мне вовсе не нравится.

— Об этом не беспокойся, — Хопалонг постарался развеять ее сомнения. — Мы выберемся отсюда.

— Что бы мы делали без тебя? Я как раз думала об этом, пока мы ехали. Странно... Ведь я была еще совсем маленькой и уже знала тебя. Честно сказать, я думала, что ты должен бы быть старше. Во всяком случае, выглядеть старше.

— В этих краях человек почти не изменяется с возрастом. И вот он все такой же, все такой же... а потом — раз — вдруг неожиданно для всех возьмет и помрет. Вот так... — Хопалонг кивнул в сторону трех вершин. — А знаешь, даже несмотря на то, что сейчас мне бы хотелось оказаться подальше отсюда, но я, признаться, еще не видел ничего прекраснее вон той древней Лысой горы.

Памела обернулась и тоже посмотрела на огромные груды гранита, угрожающе возвышающиеся на фоне пасмурного, сплошь затянутого серыми облаками неба, и казалось, что укутанная снегом вершина ярко светится каким-то своим внутренним светом, словно огромный маяк.

— Очень красиво, — согласилась она. — Но мне бы еще больше хотелось, чтобы мы все вместе вот так сидели и смотрели на нее, и чтобы нас не подстерегали опасности на каждом шагу. Очень хочется, чтобы отец был бы снова здоров, а нам самим не надо было бы так спешить. Вот тогда мы бы смогли любоваться всем этим великолепием.

Они снова двинулись в путь, накормив лошадей зеленой травой из-под снега и сводив их на водопой к ручью. Все трое надели изготовленные Хопалонгом из одеял накидки, им стало хоть немного теплее, но было также заметно, что за время их короткого привала снежные сугробы стали еще глубже.

Все разговоры затихли. Тропа была извилистой, с частыми подъемами и спусками, и лошади продвигались вперед по ней с большим трудом. В горах первый слой поземки уже замерз и оледенел, а сверху все падал и падал снег. Несколько раз лошади поскальзывались, и теперь Хопалонгу приходилось делать вынужденные остановки все чаще и чаще. Но все же он продолжал взбираться вверх по горному склону. И словно подражая шедшей впереди лошади Хопалонга, две другие тоже упорно продвигались вперед. Несколько раз Хопалонг слезал с седла и шел пешком, ведя лошадь в поводу, давая тем самым ей хоть небольшой отдых. Памела тоже последовала его примеру. Перед тем как снова сесть в седло им приходилось смахивать с него нападавший снег, но теперь уже снег был сухим и больше не налипал, как это было в низине.

Долгие порывы ветра подхватывали и кружили в воздухе снежинки, которые были обжигающе-колкими словно песок. Казалось, что небо стало еще ниже, а горные вершины теперь уже было нельзя окинуть взглядом. Ветер зашевелился в зарослях и снова принес за собой целый шлейф колючего снега. Хопалонг закрыл подбородок краем одеяла и тихо выругался от досады. Но порывы ветра секли словно острый нож, и Хопалонг почувствовал, что пальцы его окончательно одеревенели до такой степени, что он был уже просто не в состоянии даже пошевелить ими. Теперь им приходилось ощущать на себе самый настоящий холод.