Тяжело дыша, он снова ощупал ногу Пьера от паха до колена. Она распухла и была очень горячей. Тошнотворный запах, кажется, только усилился.

– Господи! – вырвалось у него. – Господи всемогущий, спаси его, спаси нас!

И, поддавшись страху, он беззвучно заплакал. Пьеру всего четырнадцать, и стольким мечтам еще только предстоит сбыться…

* * *

Пройдя через двустворчатую дверь, ведущую внутрь церкви – в импозантное здание с низкой колокольней и треугольным фронтоном, – Изора как будто вернулась в детство. Она снова увидела себя в белом платье первопричастницы с освященной свечой, украшенной восковыми красными лентами, которые ради такого случая купили ей родители… «На голове у меня был веночек из шелковых цветов и маленькая вуаль, и я представляла себя невестой. Я молилась Иисусу и Пресвятой Деве, но глазами все время искала Тома, – перебирала она в памяти приятные моменты. – А когда наткнулась на него взглядом, он улыбнулся. Такой красивый – светлые волнистые волосы, зеленые золотистые глаза, пухлые губы! Я была уверена, что он любуется мной – мной одной!»

Преклонив колени на молитвенную скамеечку, Изора стояла с закрытыми глазами между Онориной Маро и Йолантой. Столько картинок из прошлого промелькнуло у нее перед глазами, столько упоительных воспоминаний всколыхнулось! В день ее первого причастия Тома отпраздновал свое семнадцатилетие.

Все девушки поселка заглядывались на него – высокого, загорелого, с веселым и общительным нравом. Тома имел доброе сердце, что, впрочем, не мешало ему подтрунивать над близкими. Но то было до войны… Он по сей день остался приветливым и открытым, но заразительной веселости поубавилось. Он реже смеялся, как будто его до сих пор преследовали воспоминания об ужасах, пережитых на фронте. «Господи, сохрани его! – взмолилась Изора. – Ты, который есть воплощение любви и милосердия, сделай так, чтобы он снова мог вдохнуть аромат лугов, порадоваться солнечному свету!»

Йоланта Амброжи рядом с ней тоже молила небесные силы о помощи. Понурившись и сгорбив спину, она едва заметно шевелила губами, вкладывая в молитву всю силу обуревавших ее чувств. Она обожала Тома, но у ее печали имелась и другая причина. «Господи, не допусти моего бесчестья! Не дай мне опозорить имя моего отца! Тот, кого я люблю, обещал жениться, ведь мы согрешили, и я ношу под сердцем плод этого греха. Плод сладкий, и прегрешение было сладким…Господи Иисусе, ты учил нас прощать обиды, так прости же и ты наш грех!»

Красавица полька перекрестилась. Тяжесть на душе не давала дышать. Йоланта ненавидела шахту с ее мрачными коридорами и болезнетворным дыханием. Сортируя уголь вместе с другими женщинами, она часто замирала, услышав, как ей казалось, отдаленное размеренное рычание – словно в глубинах земли проснулось ужасное чудовище, которое вот вот выскочит и сожрет их всех, мужчин и женщин, «чернолицых», «галибо» и «кюль а гайет».

Выйти замуж за Тома, родить ему ребенка означало попрощаться с этим темным, кишащим угрозами миром. Она могла бы дни напролет проводить в доме свекров Маро – заниматься вязанием, готовить, работать в огороде, который примыкает к дому с тыльной стороны.

Что касается Онорины Маро, она молилась то Пресвятой Деве, то Богу отцу, то Богу сыну. Молитвы ее, пусть и сбивчивые, имели силу, какую способна вложить только мать, чей сын оказался в смертельной опасности и чья одиннадцатилетняя дочка боролась с туберкулезом. «Пречистая Мария, благословенная матерь Господа нашего Иисуса, сохрани моего сына, моего Тома! Верни мне его живым и здоровым, чтобы я могла его обнять, чтобы он взял в жены девушку, которая сейчас, должно быть, казнится за то, что согрешила с моим мальчиком! Она его любит, видит бог, очень сильно любит!»

Ее безмолвные мольбы оборвал глухой стон Йоланты.