— Мне тоже.

Может быть, на этот раз бабушке хотелось бы поговорить поподробнее о Капочке и о том, что Гога бросил ее и она, надо думать, сильно переживает, но бабушка, не переносившая никаких сплетен, не стала продолжать разговор. Мы медленно, я старалась примерять свои шаги к ее, добрались до нашего шестого этажа, вошли в квартиру. Из кухни доносились голоса: там, возле плиты, на которой исходил паром чайник, стоял Гога, рядом с ним фифа, сейчас она была не в ватнике, пышные ее плечи обтягивала майка с короткими рукавами, на груди шнуровка. Закинув светловолосую голову назад, она смеялась чему-то, сказанному Гогой, зубы ее блестели при свете электрической лампочки, повешенной высоко под потолком.

— А, — сказал Гога. — Кого вижу! Кто пришел!

Надо отдать ему должное, он был незлопамятен. Фифа с любопытством глянула на меня, но тут же успокоенно отвернулась, поняв, что я в мои годы не представляю для нее никакой опасности.

А мне подумалось: что было бы, если бы Капочка окончательно решила подняться наверх, к Гоге! Поистине сюрприз для них обоих был бы отменный…

Много воды утекло с тех пор, но по сей день помнится все, как было: я собиралась на работу, а бабушка еще лежала в постели, ей надо было идти во вторую смену.

Я выключила свет, за окном разом потемнело, я зябко поежилась.

— Что? — спросила бабушка. — Тебе бы сейчас поспать еще немножко?

— А как ты думаешь, ба, — ответила я. — Я бы сейчас, кажется, до следующего утра не вставала бы, все спала бы и спала…

— Когда-нибудь отоспишься всласть, — пообещала бабушка.

В коридоре хлопнула дверь. Наверно, Гога ушел на работу вместе со своей фифой.

Я торопливо попрощалась с бабушкой, сбежала по лестнице вниз и увидела: вся улица, по-ночному еще темная, как бы не проснувшаяся, заполнена людьми, а из окон нашего и соседних домов глядят, высунув головы, жильцы.

Не знаю почему, но внезапно я сразу поняла, что случилось. Я бросилась в толпу, расталкивая всех, и даже теперь, спустя долгое время, не пойму, как это так получилось, что передо мной все расступались и пропускали вперед.

Лицом вниз прямо на мостовой лежала женщина, я узнала выгоревший ватник, это была фифа. Обеими руками она плотно закрыла лицо.

Потом я увидела Гогу, он был почему-то без шапки, его густые, штопором завивавшиеся волосы, казалось, поистине встали дыбом.

Рядом с ним стоял молодой краснолицый милиционер. Деловито нахмурившись, может быть, стремясь выглядеть старше, солиднее, он слушал то, что говорил Гога, а Гога соловьем разливался:

— Наконец-то, товарищ милиционер! Наконец-то, а то и вправду скоро нас всех, порядочных людей, настоящих патриотов будут убивать неизвестно за что, а нам что прикажете делать?

Милиционер снял вязаную перчатку и записывал что-то в школьную тетрадь, которую он вытащил из кармана шинели.

— Погодите, — спросил он, — вы мне скажите, вы эту женщину знаете?

— Кто? Я? — Гога гулко ударил себя в грудь. — Да я ее в первый раз вижу, это сумасшедшая, товарищ начальник, поверьте, самая настоящая сумасшедшая, из Кащенко сбежала и теперь на порядочных людей бросается…

Он обернулся к Капочке:

— Дрянь паршивая, что придумала, это же надо такое выдумать!

Она стояла напротив него, по своему обыкновению опустив глаза, такая же, как и всегда, тихая, незаметная. Но бледные губы ее дрожали, как бы сжигаемые негаснущим, внутренним жаром, и тени от ресниц на впалых щеках казались гуще и темнее обычного.

Я подошла к Капочке, взяла ее руку, холодная, словно бы неживая ладонь бессильно легла в мою руку.

— Капочка, — спросила я, никогда раньше не обращавшаяся к ней вот так вот, по имени, — что же он такое говорит? Как же он смеет? Я сейчас все, все…

— Не надо, — тихо, почти шепотом произнесла Капочка.