С того дня, думается, я стала взрослеть. Я сильно изменилась, стала намного сдержанней, сосредоточенней, бабушка не раз говорила:

— Ты теперь совсем другая.

— Это хорошо или плохо? — спрашивала я.

Она отвечала:

— Не знаю, скорее, хорошо.

Дед часто замечал:

— Ты все больше становишься похожей на отца…

И я непритворно радовалась, мне всегда хотелось походить больше на папу, чем на маму.

…Сколько лет прошло с той поры? Почти тридцать. Уже нет на свете ни деда, ни бабушки. И кто знает, жива ли Лена, отдавшая всю свою любовь деду, а он так и не решился уйти, бросить все, стареть вместе с Леной.

Он остался с бабушкой, и они старели вместе.

Но, продолжая жить вместе, дед и бабушка ни разу не объяснились друг с другом, ни разу не поговорили по душам.

Так и сошли в могилу, не узнав чего-то самого главного, того, что, должно быть, помогло бы им отыскать верное, необходимое, единственно важное решение. Или просто-напросто оба боялись правды, которая может убить запросто, наповал?

Не знаю. И теперь уже никогда не суждено узнать, как оно все было на самом деле…

ВАСИЛИЙ

Года за два с половиной до войны, не могу сейчас припомнить точную дату, я стала работать в московской спецшколе преподавателем немецкого языка. Было мне в ту пору неполных девятнадцать, за плечами всего-то навсего техникум иностранных языков, правда, я продолжала учиться дальше, в институте, на вечернем отделении, совершенствовать свои познания немецкого, однако особыми успехами не отличалась, тяжело давалось мне сочетать учебу с работой. Еще тогда, когда я заканчивала техникум, меня взяли на время преподавать в обычную среднюю школу, но работа оказалась совсем недолгой, учитель, место которого я заняла, снова вернулся в школу, и меня, само собой, уволили; в течение трех с лишним месяцев я никак не могла устроиться, штат педагогов в московских школах был давно уже укомплектован, я напрасно стучалась то в одну, то в другую школу, то в ФЗУ, то в какое-то техническое училище — все безрезультатно.

И тогда один добрый человек, ныне давно уже покойный, Владимир Ильич Нейштадт, отличный переводчик с немецкого, энциклопедически образованный, но что важнее всего — обладавший щедрым сердцем, посоветовал мне обратиться в спецшколу, что рядом с зоопарком.

— Я слыхал, — сказал Владимир Ильич, которого я знала с самого детства и кому привыкла безоговорочно и всегда верить, — там как раз не хватает преподавателя немецкого. Попробуй, авось выйдет…

И что же? «Авось» вышло. В отделе кадров спецшколы, куда я направилась на следующий же день, меня вполне обстоятельно проверили, вплоть, как говорится, до седьмого колена перебрали всех моих даже самых дальних родичей, дали чуть ли не пять анкет, которые надлежало обдуманно и аккуратно заполнить и написать автобиографию.

Можно было подумать, что я оформлялась не в школу обычным школьным преподавателем, а по крайней мере на завод оборонного значения, однако спорить не стала, написала все, что следовало; в ту пору моя автобиография умещалась на половине тетрадной страницы, со мной еще раз обстоятельно побеседовали, и я отправилась домой ждать ответа. Лишь позднее, когда я уже преподавала в спецшколе, многое стало для меня ясным, в том числе и необычная даже для того времени столь тщательная проверка.

Вскоре меня вызвали и сказали, что мне разрешено преподавать немецкий язык в десятом классе. В спецшколе насчитывалось всего лишь два класса — девятый и десятый. Учились там только одни мальчики, как меня предупредили, все большей частью сыновья людей, занимавших высокое положение в нашей стране.

Помню первый день занятий. В класс меня привел директор школы Николай Иванович, въедливый и придирчивый, из породы бытовавших в те годы недоверчивых, всегда всех во всем подозревавших демагогов, с которыми одинаково тягостно было молчать и говорить.