|
Еще не вполне поглощенная абсолютным покоем, на ее лице была грусть разлуки, но в ее безмятежности была почти абсолютная покорность. Не было ни следов изнуряющей болезни, ни «убийственной тяготы сердечной муки», если вообще это была боль, она была зачарована сном и не собиралась просыпаться. Многие были прекрасны лишь оттого, что были исполнены покоя, некоторые из них были детьми, но я не видел ни одного подростка. Самой прекрасной была леди, чьи белые волосы (но только это) свидетельствовали о ее преклонном возрасте, когда ее застал сон. На ее лице было величавое выражение покоя, но не покорности, скорее великодушной уступки, и прочная, как устои вселенной, уверенность в том, что все произошло так, как и должно было произойти.
На некоторых лицах задержались полустертые рубцы раздоров, отметины безнадежных утрат, исчезающие тени сожалений, когда-то казавшиеся неутешными; заря великого утра еще не до конца растопила их льды. Но их было немного, таких лиц, и каждый из тех, кого жег огонь сомнений, будто бы извинялся про себя: «Я только вчера умер, простите же меня!..» или: «Простите мне, я умер лишь сто лет назад!» То, что некоторые умерли сотни лет назад, я установил единственно по выражению неописуемого спокойствия на их лицах, и еще чего-то, что определить и описать, я не возьмусь, – для этого у меня не хватит ни слов, ни образов. Наконец, мы подошли к трем пустым возвышениям, сразу за которыми лежало тело красивой женщины, только что пережившей самый расцвет своей жизни. Одна из ее рук выбилась из-под покрывала, лежала ладонью вверх, в середине ладони было темное пятно. Следом за ней лежал крепкий мужчина среднего возраста. И его рука тоже была видна, она судорожно сжимала рукоять меча. Мне показалось, что это был король, павший в борьбе за истину. – Ты не поднесешь свечу поближе, жена? – прошептал могильщик, наклонившийся над женщиной, чтобы рассмотреть ее руку поближе. – Она хорошо заживает, – прошептал он будто бы про себя, – гвоздь не наделал большой беды. Я, наконец, рискнул заговорить: – Они ведь не мертвы? – тихо спросил я. – Я не могу вам ответить, – ответил он подавленно. – Я почти забыл, что значит быть мертвым в старом мире. Если я скажу, что кто-то умер, моя жена поймет одно, а вы представите себе совсем иное. Это только один из моих склепов с сокровищами, – продолжал он, – а все мои гости лежат не в склепах, снаружи, на вересковой пустоши, так близко, как листья в вашем лесу после первых порывов холодного ветра вашей зимы; тесно, нет, лучше сказать так: будто огромная роза на небесах уронила свои лепестки. По ночам луна изучает их лица, их улыбки… – Но почему, отражаясь от них, свет луны становится другим? – спросил я. – Наша луна, – ответил он, – не похожа на вашу – окалину выжженного мира, чей свет хранит смерть, не изменяясь. Здесь же могильщик кладет своих мертвых в землю, лишь чуть-чуть их прикалывая. В вашем мире он заваливает их тяжелыми камнями, будто стараясь их от чего-то уберечь; я же жду часа, когда зазвонит колокол Воскресения, для того, чтобы разбудить тех, кто будет еще спать. Могильщик вашего мира смотрит на часы затем, чтобы созвать полумертвых в Церковь, я же жду крика петуха на крыше, когда он прокричит: «Вставайте, спящие, восстаньте от смерти!» Я пришел к выводу, что мнимый могильщик на, самом деле сумасшедший проповедник – в целом все это выглядело слишком безумно! Но как мне от всего этого избавиться? Я был беспомощен! В этом мире, принадлежащем смерти, мертвому ворону и лишь одному живому существу – его жене, я искал и не мог найти, к кому воззвать за помощью. Я потерялся в месте, огромном невообразимо, так как если здесь две вещи (или их любые части) могут занимать одно и то же место, то почему не двадцать или десять тысяч? Но дальше в этом направлении я размышлять не отважился. |
