Странники ничего не подкидывали людям, Максим! Подкидыши, говорите вы? Но люди, связанные друг с другом с помощью ретрансляторов, всегда рождались и жили на Земле. С древних времен — для нас древних, а для Странников — с последних дней, проведенных ими в этой Вселенной. Был запущен случайный процесс (а какие еще процессы были доступны Странникам в те времена, кроме случайных?), согласно которому на Земле время от времени должны были рождаться люди, обладавшие максимальным для данного времени даром предвидения.

— Лев Абалкин, — сказал я. — Зачем он…

— Процесс самопознания, Максим, — отозвался Яшмаа. — У каждого из нас он проходил по-разному. Лева опережал события. Он торопился. Если бы он сдержал внутренний порыв и остался на Саракше, то очень скоро понял бы, что нет никакой необходимости лететь на Землю. Нет никакой необходимости находиться в непосредственной близости к тому, что вы называете детонаторами… К сожалению, сейчас уже никто не скажет, какие чувства владели Левой на самом деле. Он ведь и Майю Глумову, подчинявшуюся во всем его неосознанной воле, заставил пойти работать в Музей, чтобы иметь там своего человека — на тот случай, если сам не сумеет справиться с проблемой… Он не сумел, но совсем по иной причине.

— Почему, — сказал я неожиданно хриплым голосом, — почему ни он, и никто из вас, хотя все вы должны предвидеть лучше, чем кто бы то ни было… Почему Лева не понимал, что Экселенц убьет его? Не понимал даже тогда, когда я его предупредил. Он действовал, как робот, а не как существо с полной свободой воли! Если бы он дал себе труд подумать…

— Максим, а не кажется ли вам, что он дал-таки себе труд подумать, и именно свобода воли позволила ему сделать выбор? Он знал уже, в отличие от Сикорски, что такое эти так называемые детонаторы. Он знал уже, в отличие от вас, Максим, что Сикорски готов убить его, но не допустить до ретрансляторов. Но, черт возьми, именно потому, что он всегда был человеком, а не роботом, Лева не мог вообразить, что на его свободу воли кто-то способен покуситься!

— Он знал, что его убьют…

— Наверняка знал, — уверенно заявил Корней. — Уж на час-другой каждый из нас умел в те годы предвидеть, это потом стало проблемой, когда…

— Когда что? — нетерпеливо спросил я, потому что Яшмаа неожиданно замолчал и поднял голову, всматриваясь в повисшие над нами зеркала.

— Да, — произнес Яшмаа, обращаясь вовсе не ко мне, — да, я понимаю…

Он перевел взгляд на меня, будто увидел впервые, и странно улыбнулся. Улыбка была не его, это была улыбка с другого лица, я видел точно такую недавно, но не мог сразу вспомнить где, а потом Корней заговорил опять, но и голос его изменился тоже — стал гуще, будто застыл патокой, и предложения получались короткими, как выстрелы очередями.

— Лева мог предвидеть. И превидел свою смерть. Потом стало труднее. Процесс развивается очень быстро. Часть ретрансляторов уничтожена. Мы узнали, что собой представляем. Но потеряли определенность. Свобода воли — ее стало слишком много.

— Вы хотите сказать, что существование ретрансляторов, как вы их называете, поддерживало в вашей группе необходимую степень детерминизма? А уничтожение части… я хотел сказать, гибель Левы, а прежде Нильсона, Ласко… Это разрушило систему, и вы лишились умения предвидеть?

— Примерно так. Более того, мы стали совершать поступки, полностью непредсказуемые.

— Поступок Грапетти — из их числа? — догадался я.

— Лучано? — Яшмаа искренне удивился. — Нет! Максим, похоже, что вы все еще не поняли.