– Когда я пекла бисквиты, – бормочу я, все еще мысленно в фартуке с розочками, рядом с мамой.

– Пекли? Вы про вашу работу?

После разрыва с Мэттом я работаю в кафе в Белсайз-Парк – пеку пирожки и подаю там же супы посетителям.

Я качаю головой.

– Нет. С мамой, когда я была маленькая.

Особенно мне запомнились недели перед Рождеством, когда мы лепили с ней пирожки под рождественские гимны по радио. Мама мурлыкала – «Однажды в городе царя Давида», смазывая жиром противень. Я с наслаждением вдыхала уютный запах гвоздики, тертого мускатного ореха и корицы и старательно выдавливала из теста серебряной формочкой звезды, чтобы потом надеть на пирожки шапочки. Шапочки – так мы с мамой их называли.

– Я жалею, что не провела все свое детство на кухне, – сказала я Стефани. – Мама никогда не хмурилась и не волновалась; я забывала про свое озорство. Пожалуй, я поэтому и люблю свою нынешнюю работу; она напоминает мне о тех временах. – Я снова пью воду. – Мне нравилось готовиться к Рождеству, заворачивать подарки и наряжать вместе с Хьюго елку. Все было так замечательно… до поры до времени…

Стефани глядит на меня так, словно хочет сказать: подготовка к празднику часто бывает увлекательнее, чем сам праздник.

– Мне вспоминается один год… В то время я уже начала подозревать, что в нашем доме все обстоит не так благополучно, как кажется. В самом деле, там царила сплошная ложь… Я остановилась и посмотрела на таймер. Сеанс закончился.

– Полли, я хочу еще вас послушать. Время нам позволяет, – говорит Стефани, игнорируя тиканье.

1989

– Прямо не знаю, Полли, как ты обращаешься со своей одеждой! – досадует мама. Она ищет мое красное бархатное платье. Я-то прекрасно знаю, где оно – у меня под кроватью, порванное и в засохшей глине.

В результате решено, что я надену на семейный праздник юбку с серебристыми звездами. Мама уходит из моей спальни, а я с облегчением вздыхаю и тихонько закрываю дверь. Сажусь на корточки возле кровати и вытаскиваю платье. Я совсем про него забыла. В последний день триместра в нашей школе разрешалось приходить на занятия не в форме, и я надела это платье. А потом подралась с девчонкой из моего класса на спортивной площадке возле девчачьего туалета. Эта самая Имоджен передразнивала моего младшего брата Хьюго, называла его циклопом, потому что он слепой. С ней были две подружки. Хохоча, они кривили рожи и щурились, как это делает Хьюго. Я бросилась на Имоджен, как пантера, и через мгновение мы уже катались в грязи и колошматили друг друга под одобрительные крики ребят. Потом я услышала треск материи, это рвалось на мне платье. Чья-то рука пыталась меня поднять. Это была Джейни, моя лучшая подруга. Она умоляла меня не влипать в новые неприятности.

– Между прочим, Циклоп – супергерой, – бросила она Имоджен, – а у Хьюго два глаза, а не один. Тупица!

Я надела юбку и блузку, соображая, как мне тайком от мамы постирать и зашить платье.

За дверью слышатся шаги, приближающиеся к моей комнате. Я поскорее запихиваю платье под кровать. В дверь заглядывает Хьюго. Он сильно младше меня, но в росте не подкачал.

– Ты идешь? – спрашивает он. На нем бордовая жилетка, аккуратные брюки; папа начистил ему ботинки.

Я берусь за его мягкую руку, и мы вместе спускаемся вниз. Мама с папой объяснили мне, почему у моего брата плохое зрение. После рождения он не мог дышать, и его положили под аппарат искусственной вентиляции легких. Доктор сказал, что его палочки и колбочки были убиты во время рождения.

– Колбочки? – переспрашиваю я папу. – Какие они?

– Конические, как мороженое, – отвечает он.