Мне мало понять Ляхбаби и Аль Идриси. Их сомнения, их противопоставление земли и неба затрагивают нечто сокровенно дорогое для меня и говорят о неизмеримо большем — о влиянии науки на мышление людей, на их психологию, о новых горизонтах, о старых — «нан плюс ультра!» — преградах. Для меня, да и для очень многих моих соотечественников, Земля и космос давно едины. Я занимаюсь астрогеографией, распространяя земную науку на другие небесные тела, а профессор Владыкин, мой сосед по номеру в гостинице, стремится даже внедрить астроботанические идеи в практику сельского хозяйства: взяв за основу одно из важнейших положений астроботаники, по которому оптические свойства растений могут сильно изменяться в зависимости от природных условий, Владыкин пытается вывести сельскохозяйственные культуры с повышенной способностью поглощать солнечный луч, что должно повысить калорийность продуктов… Попробуйте-ка тут отделить небо от земли!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Марокканская туристская компания прислала за нами в Рабат свой автобус. Он гораздо вместительнее посольского, и кажется, что нас стало меньше.

Снова мы едем по дороге Касабланка — Рабат, снова, но теперь уже справа, бьет в берега темный холодный океан, и белые веера брызг поднимаются над зеленеющими равнинами Африки.

Возле рабочего места водителя висит табличка, запрещающая разговаривать с шофером. Там нет оговорки — во время движения; нельзя — и все. Мы нарушили запрет, и знаем, что наш шофер — испанец, совсем юным человеком сражавшийся в республиканских войсках за Мадрид. Теперь в его черных волосах — проседь. Более двадцати лет он не видел своей родины. Часть испанских эмигрантов, детьми или взрослыми покинувших родину после поражения республиканцев, недавно вернулась в Испанию. Но шофер наш не верит фашистскому диктатору и продолжает жить в Марокко. Он, конечно, прав, — диктаторам верить нельзя… К сожалению, мы ничего не можем рассказать нашему шоферу о его родине. Наш самолет, летевший из Парижа на Касабланку, не пролетал над Испанией. Только некоторое время были видны полускрытые облаками и снегом Пиренеи. Я пытался рассмотреть их в бинокль, но мешали пропеллеры и солнце. Так и остались в памяти лишь черные ребра скал на фоне цвета савана.

Наш старый, профессионально болтливый гид, могущий рассказывать анекдоты про собственную тещу на французском, английском, испанском, итальянском, немецком, арабском языках, — тоже испанец, тоже эмигрант, но приехал он в Марокко вместе с родителями в поисках счастья еще в двадцатых годах… Нашел ли он счастье?.. Должность обязывает гида всегда быть веселым, общительным, должность не допускает появления даже мимолетной тени грусти на лице, и невозможно понять, что на душе у гида… Но мыслимо ли вообще счастье без родины?

Батанов сидит рядом: он едет в Касабланку, для того чтобы встретить пароход «Петровский» с советскими грузами.

Идет отлив, и океан отступил от берега, обнажив широкую полосу песчаного пляжа. Мы просим остановить автобус. Я бегу к воде и тащу за собой Батанова. Песок плотный, и на нем почти не остается следов. Я наклоняюсь за крупными, с куриное яйцо, раковинами пателлы, набираю полную горсть разноцветных веерков пектона и перламутровых устриц и вспоминаю, что вот так же собирали мы с Батановым однажды раковины — правда, другие — на чукотском побережье Берингова моря, после сильного внезапного шторма…

Мы и встретились после войны в Химках, перед посадкой на гидроплан, улетавший на Чукотку. Батанов летел туда по поручению ЦК комсомола, а я — от Арктического института. У обстоятельного Батанова в кармане лежал билет на самолет, а я еще числился в резерве: будет место — полечу, нет — останусь. И лишь после того, как в аэропорту записали мой адрес, дабы знать, куда сообщить родным в случае моей гибели, у — меня отлегло на душе — летим!

И мы полетели, и летели трое суток почти без отдыха, и Батанов неутомимо зубрил неправильные французские глаголы, а я смотрел в окошко на бурую мокрую тундру с бесконечными цепочками узких плоских озер или читал книжку Дживелегова об итальянском ренессансе.