Редкая удача — дорога ровная и сквозь поредевшую стену слоновой травы мне открывается широкая залесенная падь, и в памяти всплывают такие же широкие, в голубоватой дымке межгорные котловины Карпат или Балкан, и только зеленые метелки пальм, беспорядочно воткнутые в землю, там, внизу, мешают поддаться самообману.

Стоп… Теперь застряли мы, проезжая по настилу из прогнивших бревен, а передние машины — ищи-свищи!

Колесо съехало с бревна в колдобину — мы убеждаемся в этом, выбравшись из кабины. Впервые лицо Селябабуки утрачивает сурово-спокойное выражение, и он растерянно смотрит на нас. Один он машину не вытащит, а мы, хоть и русские, но черт знает как поведем себя… Мы с Владыкиным весело подмигиваем ему — садись за руль, дело привычное!

— Раз, два — взяли!

Селябабука хищно склоняется над рулем и начинает погоню за исчезнувшими в лесу машинами, но мы не догнали их. Машины ждали нас на площадке перед маленьким белым домиком с заколоченной дверью, у которого кончалась дорога. До вершины было еще далековато, но о том, что мы поднялись достаточно высоко, свидетельствовало хотя бы исчезновение масличной пальмы: для нее здесь было уже слишком холодно, и она отстала от других деревьев, как где-нибудь в Саянах тополя и березы отстают от лиственниц в вечном стремлении жизни ввысь.

Солнце еще жарит вовсю, но зной обманчив, и до вечера не так уж далеко. Значит, времени в обрез. Я извлекаю из полевой сумки сачок и для начала накрываю им какое-то прыгающее саранчовое существо. Небезынтересны, конечно, и сине-желтые осы, сидящие на каменной стене домика. Не очень образованные в естественно-историческом плане участники нашей поездки в каждом насекомом подозревают коварную муху цеце и держатся от ос на почтительном расстоянии… Одну из них я отправлю с помощью пинцета в морилку, но волнуют меня, разумеется, прежде всего бабочки. Яркие, огромные, изумительные тропические бабочки!

Нечего и думать поймать их на площадке, где так много народу. Придерживая сумку с морилкой и фотоаппараты, я бегом устремляюсь обратно по дороге — в пути я не раз замечал нечто пестрое, мелькавшее в воздухе. Как только мои спутники исчезают из виду, я перехожу на тихий осторожный шаг. Бабочек много. Они порхают в лучах света, поблескивая серебром, и мир постепенно тускнеет вокруг меня. Остаюсь я с сачком, крепко стиснутым в потной руке, и серебристый дождь бабочек, выпадающий из солнечных лучей… Одна из бабочек, упав на землю, раскрывает крылья. Это крупная — побольше нашего махаона — бабочка с нежно-коричневыми крылышками, отороченными голубой каемкой; нежно-коричневые пятна разделены сеточкой жилок, по которым пульсирует золотая кровь… Я крадусь к ней неслышными шагами индейца из детских книжек, в голове у меня шумит, сердце прыгает в груди, а язык шуршит о пересохшее нёбо, и я боюсь, что это шуршание спугнет мою красавицу… Я подкрадываюсь к бабочке шага на два, и, если бы сачок у меня был на длинной палке, я мог бы уже накрыть ее. Но бабочка вне досягаемости, а продвинуться еще на шаг я не рискую. Итак, все должен решить могучий прыжок. Я сгибаю дрожащие колени, вытягиваю вперед руку с сачком и падаю на бабочку… Вернее, на то место, где только что была бабочка — коричневая, с голубой каемочкой и золотистыми жилками…

Подтянув к животу ноги, я сажусь на корточки и тут только обнаруживаю за спиной у себя Селябабуку. На черной, утратившей всякую суровость физиономии его написано такое откровенное изумление, что щеки мои постепенно становятся такими же красными, как земля Африки… Когда я, отряхнув колени, выпрямляюсь, Селябабука, все так же изумленно глядя на меня, засовывает руку глубоко в карман брюк, вытаскивает ее и протягивает мне горсть поджаренных орехов, в коричневых, как крылья моей бабочки, шкурках.

— Мерси, — говорю я, безропотно принимая неожиданный дар, очевидно предложенный мне в утешение.