Внезапно дядя Боб увидел в Кене напуганного осиротевшего ребенка в лохмотьях, укрывшегося в яме, куда падали бомбы. Вот что представилось дяде Бобу, потому что, когда он был совсем молодым человеком и служил в армии, он однажды нашел такого ребенка на самом дне воронки, образованной снарядом. Вот таким же, как тот мальчик на дне воронки, был его собственный племянник Кен, единственный сын его единственной сестры. Мысли его метались: он видел то Кона, то мальчика из воронки, то оба они сливались в одно существо. Дядя Боб спрыгнул в воронку, спасаясь от бомб, и в страхе выпрыгнул из нее. («Неужто это я выстрелил из орудия, снарядом которого образовалась эта воронка, разрушило хижину и убило семью мальчика?») Он побежал к другой воронке, но потом, когда перестали падать бомбы, вернулся. Мальчишка посмотрел на него, закричал и бросился бежать. Этот мальчик больше не верил в доброту взрослых. Вот так и Кен. Глаза, которые щурились от света фонарика, были те же самые глаза, которые дядя Боб видел в те далекие годы.?

Ему стало стыдно; он взял мальчика за руку, притянул к себе и обнял. Спустя некоторое время — оно показалось часами дяде Бобу, а на самом деле не прошло и минуты — Кен ткнулся в него лицом и заплакал.

Дядя Боб крикнул наверх:

— Ты здесь, Кэт? У нас гаснет свет. Энергия кончается.

— Мамочка ушла.

Это была Джоан, но голос ее почему-то отличался от голоса прежней Джоан. Казалось, будто отвечает не взрослая десятилетняя девочка, а маленький ребенок.

— Куда ушла?

— С Фрэнси. Одеться. И принести что-нибудь поесть.

— А Хью не появился?

— Нет, папа. Может, я могу чем-нибудь тебе помочь?

— Нет…

— Мне больно, дядя Боб. Когда мы будем подниматься?

Мужчина обежал взглядом веревку, состоящую из коротких и длинных, из тонких и толстых концов, связанных воедино.

— Скоро, — пообещал он, — Как только я наберусь сил. Подниматься ведь нелегко. Где у тебя болит?

— В груди. Все больше и больше. Мне больно дышать.

Мужчине на мгновение стало страшно и стыдно.

— Где именно?

— Вот здесь, в груди… Вроде что-то мешает. И когда я посмотрел, она была вся черная от синяков.

Вслух дядя Боб ничего не сказал, но про себя с ожесточением подумал: «Ребра! Ребра сломаны! Это решает дело, так? Другого выхода нет. Нужен доктор, и следует немедленно доставить мальчика в больницу. Он сидит здесь со сломанными ребрами».

— Я ведь уже говорил вам, дядя Боб.

— Я знаю.

— Но вы не слушали.

— Да, помню. Извини меня, парень.

Он не сможет подняться по веревке. Он не решится подняться по веревке. Он убьет себя. А если возьмет с собой Кена, то убьет и его. Он и не умеет лазить по веревке. Никогда не умел, если говорить честно. Спускаться и подниматься — это разные вещи, только из-за золота он рискнул спуститься вниз.

Он был на тридцать пять футов под землей, на медленно пропитывающейся водой куче перегноя, на вершине трясины в тридцать футов глубиной. Он не мог встать, не мог лезть наверх. В руках не было силы, тело утратило гибкость. Тем не менее он залез сюда из упрямства и безрассудства, поступив так, как поступает своенравный ребенок, как, быть может, поступил бы его собственный сын Хью, если бы не боялся Лисьей норы. Но ради Кена Хью решился бы полезть сюда. Хью решился бы на этот поступок из благородных побуждений. Тем дети и отличаются от взрослых. (И он вспомнил, как вечно кричит на Хью: «Думай! Думай! Думай!»)

— Джоан! — позвал он девочку.